Читать книгу "Дом правительства. Сага о русской революции - Юрий Слезкин"

Все сокровища мировой литературы (в интерпретации Дома правительства) единодушны в проповеди антиапокалиптического гуманизма. Некоторые, в том числе «Повесть о двух городах» Диккенса и «Боги жаждут» Анатоля Франса, откровенно контрреволюционны; большинство видит смысл и красоту в нелепости, радости и меланхолии человеческой жизни (подспудно отвергая проповедь якобинцев, большевиков, Иисуса и Мухаммеда). Суть золотых веков, в отличие от серебряных, состоит в утверждении реально существующего человечества. Книги, названные в качестве образцов на Первом съезде писателей и восторженно поглощавшиеся детьми старых большевиков, были глубоко антибольшевистскими. И первой из них была самая любимая и почитаемая – «Война и мир» Толстого. Все планы, «диспозиции» и теории – тщета, глупость или обман. Наташа Ростова «не удостоивает быть умной». Смысл жизни – в том, чтобы жить.

У книг из «кабинета отца» была еще одна особенность: все они изображали жизнь в другом месте и в другое время. Дети старых большевиков жили в Доме правительства так, как Том Сойер жил в Санкт-Петербурге на Миссисипи: там и не там, в прошлом и в настоящем, на улице Серафимовича и в таинственных пещерах, ведущих в Кремль или в Пернамбуко. Левино путешествие из Москвы в Петербург было поиском живого прошлого, с «Аидой» в качестве золотого ключика. Книги, картины и оперы, которые любил Лева и его друзья, были не только о других местах и временах: они были «историческими» в смысле сознательного интереса к течению времени и прошлому как тридевятому царству. Дети революции не просто жили в прошлом – они любили его за то, что оно прошло, и, как большинство читателей и писателей исторической прозы, предпочитали героизм обреченных: горцев Скотта, буров Буссенара, могикан Купера, поляков Сенкевича, семинолов Майн Рида, корсиканцев Мериме, Наполеона Стендаля, пушкинского Пугачева, гоголевского Тараса и все то, что поклялись спасти три мушкетера, от чести ее величества до головы Карла I. Вершины социалистического канона, «Спартак» Джованьоли и «Овод» Войнич, – тоже истории романтического самопожертвования. Что до любимейшей из книг, то никто не сомневался, что она посвящена самому безнадежному из стремлений – поиску исторических закономерностей. Толстой не удостаивал быть умным. Дьердь Лукач, который работал в Институте Маркса-Энгельса-Ленина, удостаивал. Его «Исторический роман», написанный в Москве в 1937 году, анализировал любимые книги Дома правительства с точки зрения исторического материализма. Люди, которые читали эти книги, не читали «Исторический роман».

Революции не пожирают своих детей; революции, как все милленаристские эксперименты, пожираются детьми революционеров. Большевики, не боявшиеся прошлого и нанимавшие богобоязненных крестьянок в качестве нянь для своих детей, выращивали собственных могильщиков. Как говорит Сократ в «Государстве» Платона:

– Разве можем мы так легко допустить, чтобы дети слушали и воспринимали душой какие попало мифы, выдуманные кем попало и большей частью противоречащие тем мнениям, которые, как мы считаем, должны быть у них, когда они повзрослеют?

– Мы этого ни в коем случае не допустим.

– Прежде всего нам, вероятно, надо смотреть за творцами мифов: если их произведение хорошо, мы допустим его, если же нет – отвергнем. Мы уговорим воспитательниц и матерей рассказывать детям лишь признанные мифы, чтобы с их помощью формировать души детей скорее, чем их тела – руками. А большинство мифов, которые они теперь рассказывают, надо отбросить[1926].

Большевики отвергли Платона, но не боялись беллетристов и воспитали своих детей на мифах, противоречивших их вере. Родители жили ради будущего; дети жили в прошлом. У родителей была светлая вера; у детей – знания и вкусы. У родителей были товарищи (братья по вере); у детей – друзья, которые разделяли их знания и вкусы. Родители начинали как сектанты и кончили как верховные жрецы или искупительные жертвы; дети начинали как романтики и кончили как интеллигенты. Родители считали свое сектантство воплощением гуманизма – пока следователи не заставили их сделать выбор. Дети не знали ничего кроме гуманизма и не понимали последней дилеммы родителей.

Первой причиной хрупкости русского марксизма был марксизм. Второй была Россия. Россия была многонациональной империей, и первые большевики были космополитической сектой с непропорционально высоким представительством мятежных провинций (в первую очередь евреев, латышей, грузин и поляков). По важному для милленаристов вопросу о том, что делает народ избранным, они были ближе к пролетарскому пророчеству Иисуса, чем к племенному исходу Моисея. Но по прошествии времени и в соответствии с логикой общей борьбы и коммунального быта мировая революция превратилась в социализм «в одной, отдельно взятой стране» и, наконец, в Родину с преимущественно русской генеалогией. В начале 1931 года, в разгар первой пятилетки, Сталин заговорил словами пророка Исайи, Еноха Мгиджимы и любого другого мессианского лидера униженного народа.

Задержать темпы – это значит отстать. А отсталых бьют. Но мы не хотим оказаться битыми. Нет, не хотим! История старой России состояла, между прочим, в том, что ее непрерывно били за отсталость. Били монгольские ханы. Били турецкие беки. Били шведские феодалы. Били польско-литовские паны. Били англо-французские капиталисты. Били японские бароны. Били все – за отсталость. За отсталость военную, за отсталость культурную, за отсталость государственную, за отсталость промышленную, за отсталость сельскохозяйственную. Били потому, что это было доходно и сходило безнаказанно…

В прошлом у нас не было и не могло быть отечества. Но теперь, когда мы свергли капитализм, а власть у нас, у народа, – у нас есть отечество, и мы будем отстаивать его независимость. Хотите ли, чтобы наше социалистическое отечество было побито и чтобы оно утеряло свою независимость? Но если этого не хотите, вы должны в кратчайший срок ликвидировать его отсталость и развить настоящие большевистские темпы в деле строительства его социалистического хозяйства. Других путей нет. Вот почему Ленин говорил накануне Октября: «Либо смерть, либо догнать и перегнать передовые капиталистические страны»[1927].

Советский Союз был формой возмездия за унижения Российской империи. Это была почти та же страна, но без признанного этнического хозяина. Сталин говорил как русский пророк, но русский не был его родным языком. Советский коммунизм так и не порвал с безродным космополитизмом. Даже апеллируя (особенно в последние сталинские годы) к русскому национализму, он не претендовал на роль русского национального движения. А поскольку Дом правительства не сделался русским национальным домом, позднесоветский коммунизм стал бездомным и, в конечном счете, призрачным. В большинстве постсоветских государств большевизм был объявлен результатом русского вторжения; в новой России он представлялся в виде потопа, который – к счастью или несчастью – смыл большую часть старой России.