Читать книгу "Страдания юного Вертера. Фауст - Иоганн Вольфганг Гете"

Великое множество литературоведов и переводчиков посягают на наше внимание и время, определив своей культурной задачей открытие как можно большего числа «упущенных» имен и никому не ведомых произведений. Между тем «культура – это отбор», как гласит емкая формула Гофмансталя. Еще древние приметили, что «искусство длинно, а жизнь коротка». И как же обидно прожить свой недлинный век, не побывав на вершинах человеческого духа. К тому же их, вершин, так немного. У Ахматовой, рассказывают современники, неотлучные книги-шедевры умещались на одной полке. Гомер, Данте, Сервантес, Шекспир, Гёте… Этот обязательный минимум всякого образованного человека сумел удвоить только русский девятнадцатый век, добавив к списку Пушкина, Гоголя, Достоевского, Толстого, Чехова.

Все эти авторы, наши учителя, усладители, а нередко и мучители, сходны в одном: они оставили понятия-образы-типы, которые крепко и навсегда вошли в наше сознание. Стали нарицательными. Такие слова, как «Одиссея», «Беатриче», «Дон Кихот», «леди Макбет», заменяют нам длинные описания. И они повсеместно приняты как доступный всему человечеству код. «Русским Гамлетом» прозвали несчастнейшего из самодержцев российских Павла. А «Русский Фауст» – это, конечно, Иван Карамазов (в свою очередь ставший – возгонка образа-типа! – легко выклиниваемым клише). А недавно появился и «Русский Мефистофель». Так назвал швед Юнггрен свою переведенную у нас книгу об Эмилии Метнере, известном кулыурологе-гётеанце начала XX века.

В этом смысле Гёте, можно сказать, поставил своеобразный рекорд: уже давно и многие – от Шпенглера и Тойнби до Бердяева и Вячеслава Иванова – называют «фаустовской» ни много ни мало всю западноевропейскую цивилизацию в целом. Однако при жизни Гёте был прежде всего прославленным автором «Страданий юного Вертера». Таким образом, под этой обложкой собраны две его самые знаменитые книги. Если добавить к ним его избранную лирику и два романа, то это, в свою очередь, составит тот «минимум из Гёте», без которого никак нельзя обойтись пытливому читателю. Роман Гёте «Избирательное сродство» наш поэт-символист Вячеслав Иванов вообще считал лучшим опытом этого жанра в мировой литературе (мнение спорное, но и весомое), а Томас Манн выделял в качестве «самого смелого и глубокого романа о прелюбодеянии, созданного моральной культурой Запада»[1]). А «Вильгельм Мейстер» Гёте породил целый специфический жанр «воспитательного романа», который слывет с тех пор сугубой немецкой особенностью. В самом деле, традиция немецкоязычного воспитательного романа простирается от «Зеленого Генриха» Келлера и «Бабьего лета» Штифтера через «Волшебную гору» Томаса Манна и «Человека без свойств» Роберта Музиля до современных нам модификаций Гюнтера Грасса и Мартина Вальзера, а это и составляет основной кряж означенной прозы. Гёте вообще много чего породил в немецкой литературе. В ее жилах течет кровь Гёте – если перефразировать сентенцию Набокова о пушкинской крови русской литературы. Роли Гёте и Пушкина в этом смысле схожи. Отцы-прародители мифологического размаха и силы, оставившие после себя могучую плеяду наследников-гениев с их обширным и разветвленным потомством.

Гёте очень рано обнаружил свою феноменальную силу. Он родился 28 августа 1749 года во Франкфурте-на-Майне в зажиточной патрицианской семье. Его родовое гнездо (ныне, конечно, музей) походит на горделивую крепость, разметавшую окрестные домишки в старинной части города. Отец желал для него добротной карьеры на государственной службе и отправил изучать юриспруденцию в солидные университеты – сначала в Лейпциг, потом в Страсбург. В Лейпциге его однокурсником был наш Радищев. В Страсбурге он тесно сошелся с Ленцем и Клингером, литераторами, «бурными гениями», которым судьба уготовила закончить свои дни также в России. Если в Лейпциге Гёте только пописывал стихи, то в Страсбурге он уже не на шутку заразился от своих приятелей литературной лихорадкой. Вместе они составили прямо-таки целое направление, названное по титулу одной из пьес Клингера «Буря и натиск».

Это было время перелома в европейской литературе. Бастионы классицизма, казавшиеся такими незыблемыми на протяжении долгих десятилетий, классицизма с его строгой архитектоникой известных единств (места, времени, действа), с его неукоснительной инвентарной росписью стилей, с его выпяченным морализаторством и навязчивой дидактикой в духе кантовского категорического императива, – все это внезапно рухнуло под натиском новых веяний. Их провозвестником стал Руссо с его кличем «Назад к природе!». Наряду с интеллектом с его долженствованиями в человеке обнаружили сердце с его нерасчисленными порывами. В глубинах литературной кладовой под слоем классицистов молодые писатели, побуждаемые Руссо, открыли гиганта Шекспира. Открыли – и ахнули от его «природной» мощи. «Шекспир! Природа!» – захлебывался от восторга в одной из своих первых журнальных статей юный Гёте. На фоне Шекспира их хваленое Просвещение показалось бурным гениям таким уродливо однобоким.

Хроники Шекспира вдохновили Гёте на поиск сюжета из немецкой истории. Драма из рыцарских времен «Гёц фон Верлихенген» сделало имя юного Гёте необычайно популярным в Германии. Давно уже, вероятно со времен Ганса Сакса и, может быть, Гриммельсхаузена, немецкие пииты не знавали такого широкого признания, такой славы. А тут еще в журналах и альманахах стали появляться стихи Гёте, которые барышни бросились переписывать в свои альбомы.

Так что в Вецлар, куда двадцатитрехлетний Гёте прибыл – по протекции и настоянию отца – служить в имперском суде, он явился подобно нежданной звезде. Это был маленький захолустный, по-бюргерски уютный городок в сотне верст к северу от Франкфурта, поражавший разве что несоразмерно огромным собором. Таким городок остался и до наших времен. Но теперь к собору и бывшему зданию имперского суда в качестве достопримечательности добавлен дом амтмана Буффа. В здание суда, впрочем, Гёте заглянул лишь однажды – свежеиспеченный юрист сразу понял, что в ворохе канцелярских бумаг задохнется от скуки. Пройдет более века, прежде чем другой юный юрист, Кафка, углядит «подстриженными глазами» в подобном бюрократическом монстре притягательный художественный объект и создаст свой «Замок». У пылкого здоровяка Гёте нашелся магнит попритягательнее – юная прелестная дочь амтмана Лотта. Так что, минуя здание суда, незадачливый чиновник, но знаменитый поэт зачастил в дом Буффа. Ныне в бесконечной анфиладе крохотных комнаток на трех этажах этого готического дома тоже, разумеется, музей – «Гёте и его эпоха».

Кровь Гёте легко закипала и в старости, а тут он был молод, полон нерастраченных сил, избалован всеобщим успехом. Казалось, провинциальная Лотта будет легко завоевана, как и ее предшественница Фредерика Брион, только что покинутая Гёте в обоюдных слезах в Страсбурге. Но случилась незадача. Лотта была помолвлена. Ее избранник, некто Кестнер, старательно делавший карьеру в том же судебном ведомстве, был человек положительный, но и вполне заурядный. «Честная посредственность» – как охарактеризовал его Томас Манн. Не чета блистательному бонвивану-сопернику, внезапно свалившемуся на его бедную голову. Поколебавшись, трезвая девушка Лотта предпочла, однако, синицу в руках. Пробыв всего несколько месяцев в Вецларе, Гёте вынужден был ретироваться – в отчаянных чувствах, подумывая о самоубийстве. Несколько раз он даже тыкал себе кинжалом в грудь, но, как видно, не слишком упорно, больше из художественного интереса.