Читать книгу "Хроники - Боб Дилан"

Я полтора года ездил с Томом Петти и «Хартбрейкерз». Мои последние гастроли. Никакого вдохновения. Что бы там ни было в начале, сейчас все испарилось и съежилось. Том был на вершине, я – на самом дне. Я не мог изменить перевес. Все разбито. Мои песни стали мне чужими, мне не хватало мастерства касаться их обнаженных нервов, я не мог проникнуть глубже поверхности. Мой миг в истории закончился. В моем сердце пела пустота, и я дождаться не мог, когда можно уйти на покой и свернуть палатку. Огребем с Петти деньжат в последний раз и для меня на этом – всё. Я, как говорится, уже на излете. Если не буду осторожен, могу остаток дней своих неистово орать, пытаясь перекричать стену. Зеркало обернулось другой стороной, и будущего мне больше не разглядеть: старый актер роется в мусорных баках на задворках театра своих былых триумфов.

Я сочинил и записал столько песен, но играл очень немногие. Наверное, удавалось исполнять штук двадцать. Остальные были слишком зашифрованными, слишком темными в своем посыле, и я уже был не в состоянии сделать с ними ничего радикально творческого. Как будто таскаю с собой тяжелый пакет гнилого мяса. Я не понимал, откуда они взялись. Сияние потухло, спичка догорела до конца. Я просто делал вид, что двигаюсь. Как я ни старался, мотор не заводился.

Один из музыкантов группы Тома Петти, Бенмонт Тенч, все время просил меня, чуть ли не умолял включить в концерт разные номера. «Куранты свободы» – можно попробовать? Может, «Мои былые страницы»? Или «Случай в Испанском Гарлеме»[110]? Я постоянно и как-то неуклюже отговаривался. Вообще-то я не знаю, кто уходил от ответа, ибо сам я закрыл дверь к самому себе. Проблема была в том, что я слишком долго полагался на инстинкт и интуицию, а теперь эти дамы обратились в стервятников и высасывали меня досуха. Даже спонтанность стала слепым козлом. Мои стога стояли несвязанными, и я начинал бояться ветра.

Турне с Петти было разбито на части, и в одном перестое Эллиот Робертс, один из организаторов, устроил мне ряд выступлений с «Грейтфул Дэд»[111]. Перед этими концертами мне следовало порепетировать с группой, поэтому я отправился в Сан-Рафаэль знакомиться. Мне казалось, это будет легко – как прыгать через скакал очку. Примерно через час мне стало ясно, что группа хочет репетировать больше, причем – совсем не те песни, которые мы играли с Петти. Им хотелось пройтись по всем песням, которые им нравились, а публика такие слышала редко. Я оказался в странном положении и уже слышал визг тормозов. Если б я знал с самого начала, может, и не согласился бы. Я ко всем этим песням совершенно охладел и не знал, как смогу петь их хоть с каким-то зарядом. Многие все равно исполнялись от силы раз – когда я их записывал. Их было так много, что я уже не мог различить, что есть что, – даже слова путались. Мне нужны были отпечатанные тексты, чтобы понять, о чем эти песни, а когда я их увидел – особенно старые и основательно забытые, – я не понял, как вообще можно исполнять их с чувством.

Я ощущал себя полным дебилом, и мне не хотелось там больше оставаться. Видимо, все это ошибка. Мне нужно уехать туда, где держат душевнобольных, и хорошенько подумать. Сказав, что я забыл кое-что в отеле, я вышел на Франт-стрит и пошел прочь, и на голову мне моросило дождиком. Я не собирался возвращаться. Если нужно лгать, делать это следует быстро и как можно лучше. Я двинулся по улице, прошел четыре, пять или шесть кварталов – и тут услышал впереди небольшой джазовый ансамбль. Проходя мимо крохотного бара, я заглянул внутрь и увидел там музыкантов – они играли прямо напротив входа. Шел дождь, внутри всего несколько посетителей. Один чему-то смеялся. Будто последняя станция на пути в никуда, а воздух густ от сигаретного дыма. Что-то подталкивало меня войти, и я вошел, миновал длинную узкую стойку и приблизился к помосту у кирпичной стены, где играли эти джазовые кошаки. Я остановился в четырех футах от сцены, просто оперся на стойку, заказал джин с тоником и повернулся к певцу. Человек старше меня, в мохеровом костюме, плоской кепочке с небольшим козырьком и в блестящем галстуке. На барабанщике был ковбойский «стетсон», а пианист и басист были одеты очень аккуратно. Играли они джазовые баллады, вроде «У меня есть время» и «Мрачное воскресенье»[112]. Певец напомнил мне Билли Экстайна. Он не был мощен, но этого и не требовалось; весь расслабленный, однако пел с естественной силой. Будто вдруг, без всякого предупреждения парень распахнул окно в мою душу. Будто говорил мне: «Надо делать это вот так». И я вдруг понял кое-что гораздо быстрее, чем раньше. Я ощущал, как он работает над своей силой, что именно делает, чтобы ее добиться. Я знал, откуда эта сила идет – не из голоса, хотя именно голос резко вернул меня мне. Я раньше тоже так делал, подумал я. Это было очень давно и происходило машинально. Никто меня этому не учил. Эта техника так элементарна, так проста – а я и забыл. Словно забыл, как застегивать штаны. Интересно, у меня опять получится? Может, хоть шанс на это выпадет? Удалось бы подобраться к такой технике исполнения – и свой трюкаческий марафон я бы выдержал.

Вернувшись в репетиционный зал «Мертвецов» как ни в чем не бывало, я подхватил с того, на чем мы остановились. Мне уже не терпелось: я взял одну из их любимых песен и прикинул, получится ли спеть ее так, как пел тот дядька. У меня было предчувствие: что-то произойдет. Сначала оказалось трудно – как сверлить кирпичную стену. Рот мне будто забило пылью. Но затем – чудо: что-то внутри развязалось. Вначале наружу выходил лишь хрюкающий кашель со сгустками крови, он рвался со дна моего нижнего «я», но мозг обходил стороной. Раньше такого никогда не случалось. Жгло, но я чувствовал, что жив. Схема пока расползалась, требовалось еще много стежков, но идею я ухватил. Требовалась безумная сосредоточенность, поскольку следовало жонглировать не одной стратагемой, но теперь я знал, что могу исполнять любую из этих песен, не обязательно ограничивая их миром слов. Это было откровение. Я отыграл с «Мертвецами» эти концерты и даже глазом не моргнул. Может, они что-то подмешали мне в стакан, точно сказать не могу, но я делал все, чего бы группа ни пожелала. Спасибо тому старому джазовому певцу.

Я вновь присоединился к Петти на последнем отрезке затянувшегося турне и сказал группе Тома: если им хочется что-нибудь сыграть, пусть скажут мне, и мы это сделаем. Начали мы на Ближнем Востоке: два концерта в Израиле – в Тель-Авиве и Иерусалиме, – затем в Швейцарии, а следующий – в Италии. За первые четыре концерта я спел восемьдесят разных песен, ни одной не повторяя – просто посмотреть, получится или нет. Вроде легко. Подходы, которыми я пользовался, были неповоротливы, но крайне эффективны. Вокальную технику я включал по различным формулам, и голос не срывался, я мог петь без устали целую вечность.

Каждый вечер я будто ехал на автопилоте. Правда, я все равно планировал все бросить; уйти со сцены. Я не собирался тащить груз дальше, я от этого себя еще не отговорил – все равно казалось, что публики у меня почти не осталось. Даже на этих гастролях, какой большой ни была толпа, слушателей в основном привлекал Петти. Перед концертами с ним сам я не ездил на гастроли регулярно. Одна морока – собирать и распускать группы на тридцать-сорок выступлений. Заела рутина. Мои выступления были действом, а ритуалы мне наскучили. Даже на концертах с Петти я смотрел на людей в толпе, а видел силуэты в тире: с публикой не было никакой связи – просто случайные объекты. Мне было противно – меня тошнило от того, что приходится жить в мираже. Пришла пора заканчивать. Мысль об отставке меня совершенно не тяготила. Я уже пожал этой идее руку, свыкся с нею. Единственное, что с тех пор изменилось, – выступления больше не отнимали у меня ничего. Я плыл под парусом.