Читать книгу "Повседневная жизнь Калифорнии во времена "золотой лихорадки" - Лилиан Крете"

Улицы, разумеется, еще не были выровнены. Не было ни тротуаров, ни мостовых. Жители без зазрения совести выбрасывали на них все отбросы, повсюду сновали крысы, и не было никакого освещения. Во время дождя прохожие вязли в грязи, в сухое время их глаза забивала пыль. После сильных ливней, а дождь в зимнее время в Северной Калифорнии идет непрерывно, улицы становились похожими на грязевые реки. Прохожие отваживались выходить на улицу только в высоких сапогах и порой проваливались в грязь по пояс. «Однажды две лошади провалились в трясину на улице Монтгомери так глубоко, что пришлось отказаться от мысли их вызволить, и их предоставили судьбе, — пишет Дэниел Леви. — В другой раз трое, вероятно пьяных, угодили в одну из таких трясин и погибли, задохнувшись»(5).

Другой современник, Уильям Хит Дейвис, сообщает, что «вместо тротуаров укладывали вдоль улиц на расстоянии примерно в пятьдесят сантиметров друг от друга ящики из-под вирджинского табака и бочки из-под гвоздей из Новой Англии»(6). Жители Сан-Франциско, отправляясь на работу, были вынуждены прыгать с ящиков на бочки, для чего были нужны крепкие ноги и верный глаз. Горе неловким: малейший неверный шаг мог обойтись очень дорого. «Грязь! Я до сегодняшнего дня не подозревал, что значит быть грязным», — писал Т. Уорвик-Брукс спустя некоторое время после прибытия в Сан-Франциско(7). Что же касается Исаака У. Бейкера, то он признавался в своем дневнике: «Это самое гиблое, самое безнравственное, самое варварское, самое грязное место, какое только можно себе представить, и чем скорее мы отсюда уедем, тем будет лучше»(8).

В порту находились корабли всех типов, принадлежащие разным странам. Некоторые из них стояли на мели, другие лежали на боку, третьи были прибуксированы, разоружены и переделаны. В 1849 году в Сан-Франциско было мало домов и много людей, а строительных материалов не хватало, и они были так дороги, что многие из брошенных кораблей были превращены в гостиницы, магазины или склады. Один из них, бриг «Эвфемия», был куплен муниципалитетом и превращен в тюрьму.

Едва Исаак У. Бейкер, сойдя с корабля, ступил «на своего рода набережную», как, поднявшись на несколько ступенек, оказался «прямо внутри деревянной постройки, побеленной снаружи известкой и украшенной внутри кричаще-яркими драпировками, с дверями в каждом конце». С одной стороны был бар с «лучшими алкогольными напитками», с другой — «стол, колода карт и целая куча долларов и дублонов… Сомнений не было: я попал в кабачок, одновременно являвшийся и игорным домом». Бейкер быстро прошел насквозь через это «логово порока» и, выйдя на улицу, угодил «в реку грязи», местами «бездонной глубины». Покорно заправив штаны в голенища сапог, он начал восхождение на холм. Из салунов и игорных домов доносилась музыка. На небольшой площади разносчики, стоявшие по щиколотку в грязи, предлагали прохожим ножи, одежду и всякую мелочь. В старой крытой двуколке с надписью «Ресторатор» мужчина продавал горячий кофе и пирожки. Напротив, в кофейном магазине — простой палатке из хлопчатобумажной ткани на печке попыхивал чайник, наполненный кофе; клиенты сидели на ложе хозяина (простая охапка соломы), а тот «обслуживал их с грацией и ловкостью гарсона в приличном ресторане»(9).

Пройдя чуть дальше, Исаак У. Бейкер оказался перед салуном, меблированным «стульями, канапе и столами красного дерева». Земляной пол был покрыт грязью, которую гарсон пытался убрать «с помощью не метлы, а лопаты». За баром его взору открылось отвратительное зрелище: какая-то «дама» подавала спиртное многочисленным посетителям.

Он пошел дальше в гору. «Всюду было примерно одно и то же, но в более крупных масштабах, — замечает он, — более крупные постройки, дома и лавки. Улицы стали более широкими, но и лужи — более глубокими; игорные дома стали больше и более импозантными». Вот, наконец, и большая площадь — Портсмут-сквер, в то время просто пустой участок земли, над которым на вершине мачты развевался флаг государственного Казначейства.

Дома и улицы

В 1850 году Сан-Франциско выглядел уже лучше. Было наспех построено несколько красивых домов. Палатки и лачуги исчезли. Многие дома были привезены в разобранном виде с восточного берега или даже из Европы и собраны здесь. На углу улиц Калифорнийской и Монтгомери высился красивый кирпичный дом. Но кроме трассированных улиц все было построено хаотично, без общей планировки и без намека на гармонию.

«Было очень трудно освоиться в этом удивительным месте, — пишет Леонар Кип. — Я присел на какой-то ящик на углу улицы, несколько сбитый с толку царившей вокруг суетой. Сама Уолл-стрит никогда не выглядела такой оживленной. С разных судов к берегу непрерывно подходили шлюпки; полные товаров двуколки ежеминутно выгружали свой груз перед различными лавками; горожане непрерывным потоком лавировали между бочонками и бочками, загораживавшими дорогу там, где следовало быть тротуарам; напротив аукционист громогласно объявлял о каждой продаже многоязыкой толпе. В основном это были американцы, но существенно разбавленные китайцами, чилийцами, неграми, индейцами, канаками. Смешение красных рубах, золоченых эполетов, испанских пончо, длинных кос и шапок из меха енота-полоскуна придавало этому сборищу почти карнавальный облик»(10).

Он дошел до Плаза, этой большой пустынной площади. На ней размещались лотки с провизией и штабелями строительных материалов. С одной стороны поднималось длинное испанское здание, построенное из высушенного на солнце кирпича и украшенное широкими деревянными портиками. Это была таможня. Совсем рядом с нею находилась более поздняя деревянная постройка, «в которой царил алькальд, высший блюститель закона и порядка»(11).

С другой стороны площади высился восстановленный Паркер-Хаус, «одноэтажное деревянное здание в стиле, присущем самым изысканным загородным домам». Это, разумеется, была гостиница и одновременно игорный дом. «За исключением таможни все другие здания, окружающие площадь, были деревянными, и почти во всех главным видом деятельности был игорный бизнес. У каждого заведения было свое название, обозначенное на фасаде огромными буквами: "Эльдорадо", "Альгамбра", "Веранда", "Белла Юнион" и т.п.». Кип незаметно заглянул внутрь некоторых из них и был удивлен, увидев, «как можно с помощью французских обоев, красивых циновок и небольшого подсвечника придать грубому старому амбару вид комфортабельного зала». Покинув эти «вертепы, открытые день и ночь, где не соблюдают даже субботы», он дошел до улицы, которая показалась ему отданной исключительно ресторанам. «Их было очень много, и в большинстве случаев они были не слишком чистыми». Многие из этих заведений предлагали также ночлег. Разумеется, речь шла не о кокетливых номерах, обтянутых красным коленкором — тканью, украшавшей стены почти всех калифорнийских жилищ того периода, а о грубых кушетках, расставленных вдоль стен столового зала, порой даже в виде двухэтажных нар. Несмотря на скорее вызывавший отвращение облик заведений, владельцы гордо выписывали над своей дверью какое-нибудь пользующееся популярностью имя: «Астор Хаус», «Дельмонико», «Ирвинг-Хаус», «Св. Карл», «Америкэн», «Юнайтед Стейтс», что очень веселило Леонара Кипа, человека, привыкшего к светским манерам.