Читать книгу "Уважаемый господин М. - Герман Кох"

Пока Давид расписывал характер матери того парня, несколько раз повторив слова «слегка истеричная» и «всегда жалуется», Лаура задумалась. Она совсем не против такой затеи, пришлось ей признать. Может, этот парень просто высокомерный зануда, как она подумала после вечеринки у Давида, но, с другой стороны, что-то было в этом тощем теле и этих резиновых сапогах, которыми она была заинтригована последние месяцы. А теперь вдруг выяснилось кое-что еще. «Он единственный ребенок», – сказал Давид. Эта новость лучше, чем весь рассказ о молчащих родителях, показывала манеры и поведение тощего парня под другим углом. Есть определенные эпитеты, неотделимые от понятия «единственный ребенок», они всегда произносятся на одном дыхании, и важнейшие из них – «избалованный» и «эгоцентричный». А за ними сразу выскакивают «жалкий» и «одинокий». Если разобраться, то положительных эпитетов для единственного ребенка и нет вовсе. В самом слове «единственный» уже звучат одиночество и жалость – как будто, кроме этого одного-единственного ребенка, ничего другого нет и никогда не будет. «Ну, значит, ты Лаура». Она мысленно прокрутила эту фразу. И теперь она прозвучала по-другому. Она опять увидела, как он протягивает ей расплывшийся кусочек сыра, а потом целиком отправляет его в рот, прямо с корочкой. Единственные дети асоциальны, слышала она всегда, они получают все, что их душе угодно, они никогда не помогают убирать со стола, а когда моешь посуду, приходится махать полотенцем или буквально совать его им в руки, иначе они будут просто стоять и смотреть, как другие ставят на стол мокрые тарелки и кастрюли. Она подумала о тощем, эгоцентричном, избалованном, жалком, одиноком ребенке в зеленых резиновых сапогах рядом с его молчащими родителями; о его отце, который мыслями не с сыном, а с подругой; о его матери, открывающей новую бутылку, потому что будущего больше нет. Именно тогда Лаура и приняла решение, она будет это точно помнить долгое время спустя, хотя еще хорошенько помурыжит Давида, чтобы он не понял ее превратно.

– Ну и как ты считаешь? – спросил Давид. – Это же дом твоих родителей. Вот я и подумал: спрошу сначала тебя. С ним я это пока вообще не обсуждал, так что ты легко можешь сказать «нет». Но я думаю, он обеими руками ухватится за такую возможность.

– Не знаю… – сказала Лаура. – Я хочу сказать, мы такая тесная компания. Может, сначала стоит посоветоваться с остальными? Остальные же с ним не знакомы.

Она была рада, что Давид не видит ее лица.

22

Три дня спустя, в субботу утром, они собрались на Центральном вокзале. Им предстояло проехать первую часть пути, до Влиссингена, на поезде, потом на пароме до Брескенса, а в конце пересесть на автобус, который ходил только раз в два часа, но зато останавливался в Терхофстеде.

Как и ожидалось, тощий парень пришел в зеленых резиновых сапогах. Давид познакомил его с остальными, и он подал руку всем, начиная со Стеллы.

– Привет, я Стелла, – сказала она.

По ее приподнятому тону, как и по поведению других, было заметно, что Давид каждого отдельно проинформировал о том, что творится у парня дома.

– Герман, – сказал он.

Дойдя до Лауры, он улыбнулся.

– Привет, – сказал он. – Мы уже встречались как-то раз, да?

Она подумала, что он притворяется, будто ему трудно ее вспомнить. Он крепко взял ее за руку правой рукой, а потом и левой. Левую он положил на ее руку и слегка ущипнул.

– Я хочу тебе сказать, как я рад, что мне можно с вами, – сказал он. – Я имею в виду, что знаком только с Давидом. Спасибо тебе, Лаура.

Она посмотрела ему в глаза, которые оказались скорее серыми, чем голубыми, но за этим серым что-то поблескивало, что-то гораздо светлее, как зимнее солнце, которое едва виднеется за слоем серых облаков, – было не так-то просто смотреть на него долго.

– Все о’кей, – ответила она, делая первый выдох с тех пор, как он коснулся ее руки. «Он не ужасный мудак, – подумала она. – Ужасный мудак такого не скажет».

Они нашли свободное купе, где, немножко примерившись и подвинув друг друга, уместились всемером. Багажа они с собой взяли немного, во всяком случае никаких чемоданов, чемоданы – это для стариков. Михаэл единственный не отправил свой рюкзак на багажную полку, он расстегнул молнию и вытащил квадратную бутылку можжевеловки.

– Кому по глоточку на дорожку? – спросил он.

Бутылку пустили по кругу. Сначала к ней приложился Давид, потом Рон и Михаэл. Лодевейк, Лаура и Стелла отрицательно покрутили головами.

– Всего десять часов! – сказал Лодевейк. – Я тебя умоляю!

Последним получил бутылку тощий парень – Герман. Он сделал глоток, и Михаэл уже протянул руку, чтобы забрать бутылку, как вдруг Герман, не отнимая ее от губ, запрокинул голову. Они смотрели затаив дыхание: в жидкости появились пузырьки, которые устремились кверху, как в аквариуме, его кадык несколько раз поднялся и опустился, а потом поезд с грохотом и толчками перешел на другой путь, горлышко бутылки оторвалось от губ Германа, и можжевеловка потекла по его подбородку и шее. Он поставил бутылку на колено и снова закрутил колпачок.

– Вот мои родители и умерли, – сказал он.

На несколько секунд в купе стало совсем тихо – только стук вагонных колес по рельсам. Герман вытер губы и отдал бутылку Михаэлу.

– Простите, я не хотел вас пугать, – сказал он, переводя взгляд с одного на другого. – Мои родители еще живы. К сожалению. Только я их стер, так нужно.

Он громко рассмеялся; Давид был единственным, кто смеялся вместе с ним, но у него, как заметила Лаура, получилось не очень убедительно.

– Хочешь… ты хочешь об этом поговорить? – спросила Стелла.

Стеллин отец был психологом, но дело не только в этом: полгода назад ее отец тоже променял ее мать на пациентку, которую лечил, – на двадцать лет моложе его.

– Если я начну о своих родителях, то могу наводить на вас тоску до самого Влиссингена, – сказал Герман. – С одной стороны. С другой стороны, они этого не заслуживают. Это прежде всего жалкие типы, которым нельзя было делать детей.

Снова наступила тишина.

– Не беспокойтесь, – улыбнулся Герман. – По натуре я не депрессивный. Я рад, что я здесь. Правда. А здесь, с вами, я даже счастлив.

Он несколько раз покрутил головой, а потом закрыл глаза.

– Почти, – добавил он.

– По-моему, ты просто ужасно сердит на своих родителей, – сказала Стелла.

Герман снова открыл глаза и посмотрел на нее:

– Не сердит. Разочарован.

На пароме от Влиссингена до Брескенса они заказали крокеты. Давид, Рон, Михаэл и Герман взяли по банке пива, Лодевейк – кофе, Стелла – газированную минералку, а Лаура – чай.

Они перевесились через борт на юте, Давид и Герман кормили остатками крокетов пикирующих чаек, Лаура, прищурившись, смотрела на пенящуюся в глубине воду, а потом на расплывающуюся вдали береговую линию и думала о собственных родителях, к которым невозможно было придраться. Даже наоборот, все ее друзья и подруги сходились во мнении, что это лучшие родители на свете.