Читать книгу "Брачный сезон. Не позвать ли нам Дживса? (сборник) - Пэлем Грэнвил Вудхауз"

Помимо промелькнувшей мысли, что Гасси – оптимист, если верит, что сизый галстук в розовых ромбах способен настолько улучшить созданное природой, чтобы он перестал являть собой обыкновенную рыборылую кикимору, я еще подумал при этих его словах, что, слава Богу, я успел переговорить с Коротышкой и заручился ее обещанием немедленно окатить Гасси холодной водой и положить на лед.

Ибо было очевидно, что времени терять больше нельзя. Каждое слово, произносимое этим ультратритонолюбом, только яснее показывало, до какого градуса он дошел. Толковать с Огастусом Финк-Ноттлом про Кору Коротышку было все равно что получать из первых рук от Марка Антония информацию насчет Клеопатры, и теперь каждое мгновение, проведенное им вне холодильника, было сопряжено с опасностью. Не подлежало сомнению, что «Лиственницы» в Уимблдон-Коммон перестали для него что-либо значить, теперь это был не приют священный, где обитает девушка его мечты, а просто адрес в телефонной книге.

Я выдал ему галстук, он поблагодарил и потопал к двери.

– Да, между прочим, – задержался он на пороге, – помнишь, ты приставал ко мне, чтобы я обязательно написал Мадлен? Ну так вот. Я выполнил твою просьбу. Сегодня после обеда отправил ей письмо. Что это ты побледнел, как умирающий гусь?

Я побледнел, как умирающий гусь, потому что вдруг представил себе, что получается. Как отнесется Мадлен Бассет к тому, что вслед за письмом о вывихнутом запястье получит второе, написанное почерком самого Гасси, а в нем ни словом не упоминается ни понесшая лошадь, ни златовласое дитя, не умеющее произносить шипящие?

Я рассказал Гасси о деятельности объединения Китекэт – Вустер, и он неодобрительно поморщился. Крайне любезно, сказал он, писать за других любовные письма, да еще в сомнительном вкусе.

– Впрочем, – добавил он, – это уже не имеет, в сущности, никакого значения, потому что я в своем письме написал, что все отменяется.

Я пошатнулся и упал бы, если бы мне под руку не подвернулся комод.

– Отменяется?!

– Я расторг помолвку. За последнее время я убедился, что Мадлен хотя вполне достойная девушка, но все же не то, совсем не то. Мое сердце принадлежит Коротышке. Еще раз спокойной ночи, Берти. Спасибо за галстук.

Он вышел, напевая сентиментальный мотив.

Глава 15

«Лиственницы» – это одно из тех завидных жилищ с большими участками, с отдельным водоснабжением как «хол.», так и «гор.», всеми необходимыми службами и проч., которые расположены в Уимблдон-Коммон с левой стороны, как выезжаешь из Лондона через Патни-Хилл. Кто там домовладельцы, не имею понятия, но очевидно, что люди с полной мошной, и кому принадлежат «Лиственницы», я тоже не знал. Знал только, что завтра утренняя почта доставит по этому адресу письмо, которое Гасси написал и отправил своей невесте Мадлен Бассет, и в мои намерения входило, если только это вообще в пределах человеческих возможностей, перехватить его письмо и уничтожить.

Поднимая руку на Почтовую Службу Его Величества, я вполне мог схлопотать за это что-нибудь около сорока лет отсидки, но риск, на мой взгляд, того стоил. Сорок лет, если на то пошло, скоро пройдут, а иначе как помешав этому письму достичь адресата, я не видел способа получить отсрочку, позарез необходимую, чтобы осмотреться и подумать. Вот почему следующее утро застало на территории «Лиственниц», вдобавок к стриженой лужайке, беседке, цветникам, кустам и разнообразным деревьям, еще и Вустера с сердцем в пятках и со склонностью подлетать на высоту от двенадцати до восемнадцати дюймов всякий раз, как ранняя пташка вдруг чирикнет, склюнув червяка. Названный Вустер сидел, скрючившись, в самой сердцевине куста, росшего поблизости от стеклянных дверей в сад, за которыми, если только архитектор ничего не напутал, располагалась столовая. Этот Вустер сбежал из Кингс-Деверила «молочным» поездом в два пятьдесят четыре утра.

Я говорю «сбежал», но правильнее, наверно, будет – «уполз». Потому что молоко передвигается от станции к станции неспешно, и я едва успел к заветному часу просочиться в ворота и занять выжидательную позицию. Когда я расположился за кустом, вернее – в кусте, солнце уже показалось и было совсем светло, как поется в песне Эсмонда Хаддока на слова его тети Шарлотты. И я задумался, уже в который раз, о том, как хладнокровна и равнодушна природа, когда требуется подмога угодившему в беду человеческому сердцу.

На самом деле общему положению вещей гораздо больше подошел бы в качестве аккомпанемента вой урагана и свист метели, но так уж сложилось, что то утро было ясным и солнечным – или погожим и лучезарным, если продолжить в стиле тети Шарлотты. Я сижу, у меня нервная система в полном расстройстве, и тут вдруг мне за шиворот падает одна из наименее симпатичных божьих тварей о ста четырнадцати ногах и принимается делать утреннюю зарядочку на моей чувствительной коже. И что же природа? Да ничего. Ей дела мало. Небо продолжает голубеть, и дурацкое солнце, уже упомянутое мною, знай себе улыбается в вышине.

Жуки за шиворотом – это крайне неприятно и требует мужества и выносливости. Но тот, кто берется за работу, предполагающую сидение в кустарнике, более или менее сам идет на контакты с жуками. Куда мучительнее, чем деятельность этого представителя животного мира у меня на спине, был вопрос: ну, явится почтальон, а дальше что? Вполне возможно, что все обитатели «Лиственниц» завтракают в постели. Тогда горничная отнесет взрывчатку Финк-Ноттла на подносе в комнату Мадлен, и рухнули все мои планы и расчеты.

Как раз когда меня посетила эта мысль, сильно подорвавшая святую веру в победу, что-то неожиданно пихнуло меня в коленку. Я чуть было не потерял сознание. Мне показалось, что я подвергся нападению многочисленной вражеской засады, и под этим впечатлением я оставался, наверно, секунды две, показавшиеся мне, впрочем, годами. Потом пятна перед глазами растаяли, мир прекратил медленное вальсообразное кружение, и я смог убедиться, что в мою жизнь вторгся всего-навсего небольшой рыжий кот. Переведя дыхание, я протянул руку и почесал его за ухом, я всегда пользуюсь этим приемом, когда остаюсь один в кошачьем обществе. И в это время стеклянные двери из столовой в сад со стуком и дребезгом распахнулись.

А немного спустя отворилась и входная дверь, на крыльцо вышла служанка и стала неспешно вытряхивать половик.

Получив возможность заглянуть в столовую, я различил там накрытый к завтраку стол, и на душе у меня полегчало. Мадлен Бассет не такая девушка, чтобы праздно валяться в постели, когда другие встали, сказал я себе. Если вся бражка кормится внизу, она будет среди ближних своих. Стало быть, один из приборов, которые я сейчас вижу, это ее прибор, и рядом с ним вскоре окажется роковое письмо. Я поиграл мышцами, чтобы быть готовым к немедленному действию, приподнялся на носки, сгруппировался; но тут сбоку, с юго-западной стороны, раздался свист и возглас: «Э-гей!» Прибыл почтальон. Он стоял на нижней ступеньке крыльца и благосклонно глядел на горничную.

– Привет, красотка!

Ох, не понравилось мне это. Сердце неприятно сжалось. Он был мне сейчас отчетливо виден во весь рост, – эдакий молодой красавец почтальон, крепкий из себя и откровенный сердцеед, из тех работников связи, что в свободные часы лихо выплясывают на местных танцульках, а разнося почту, считают впустую потраченным день, когда не удалось для начала в качестве десятиминутной разминки полюбезничать с кем-нибудь, кто подвернется из прислуги. Я-то, по правде сказать, рассчитывал увидеть кого-то постарше и не такого развязного плейбоя. Когда у руля подобная фигура, жди, что утренняя доставка почты затянется на неопределенное время. А ведь каждая минута приближала выход на сцену Мадлен Бассет и ее присных.