Читать книгу "Материнское воскресенье - Грэм Свифт"

– Ничего, мистер Нивен, все будет хорошо.

Та книга называлась «Юность» – и это была та самая книга, которую она могла бы тогда читать на скамейке в саду или назвала бы мистеру Нивену, если бы он спросил. Она, возможно, просто произнесла бы вслух только одно это странное слово «юность».

Точнее, книга называлась «”Юность”» и другие рассказы» – на редкость неуклюжее, совершенно не вызывающее интереса, даже какое-то невнятное, название. Это была единственная книга Джозефа Конрада в библиотеке Бичвуда, и повесть «Юность» шла в ней первой, и то, что знакомство Джейн с творчеством Конрада началось именно с этой повести, было весьма удачным. Как ей впоследствии стало известно, эта повесть была вольным описанием первого жизненного опыта и юношеских переживаний самого Конрада, а также его первого столкновения (впоследствии она узнает, как часто он обращался к этой теме) с таким великим явлением – видением, обещанием, фактом, иллюзией, – как Восток.

Дело в том, что тогда, в Материнское воскресенье, она только-только начала читать эту повесть и, если бы ее день сложился иначе, если бы не тот утренний телефонный звонок, запросто успела бы за день дочитать ее до конца, выбрав для этого какой-нибудь солнечный уголок Беркшира или устроившись на садовой скамейке прямо в Бичвуде. Она могла бы уже перейти и к «другим рассказам». Кстати, один из них назывался «Сердце тьмы», и к этому рассказу (а все из-за того, что это Материнское воскресенье сложилось у нее именно так, а не иначе) она сумела вернуться лишь несколько лет спустя, уже поняв к этому времени, что открыла в Джозефе Конраде кого-то очень для себя важного. Возможно, в первый раз ее оттолкнуло страшноватое название этого рассказа.

Она понимала, что произведения Конрада сильно отличаются ото всего прочитанного ею раньше, но чувствовала также, что до понимания некоторых вещей еще просто «не доросла». Примерно так бывает, когда с удовольствием читаешь книги вроде «Острова сокровищ» или «Похищенного», но читать «Странную историю доктора Джекилла и мистера Хайда» тебе пока что не хочется.

Слово «повесть» Джейн понравилось. Слово было серьезное, значимое, звучное, однако она не поняла, почему одни истории следует называть повестями, а другие – просто рассказами. Вообще она тогда больше всего любила слово «история» – и очень обрадовалась, обнаружив, что Конрад тоже зачастую предпочитает именно это слово. Было что-то куда более соблазнительное в произведении, которое назвали «история», а не просто «рассказ», однако тут, пожалуй, сразу возникало предположение, что в любой истории не все правда, что там наверняка немало авторского вымысла.

В отношении всех этих терминов – «история», «рассказ» и даже «повесть» – у нее на заднем плане всегда возникал вопрос: а сколько в каждом из них правды? Определить это было практически невозможно. Существовали также выражения «художественная литература» и «художественный вымысел» – и впоследствии именно этим она и будет заниматься, – которые, как могло бы показаться, означают практически полный отказ от правды. То есть чистейший вымысел! Но ведь и чистый вымысел способен содержать – в этом-то и заключается суть и великая тайна художественной литературы – немалую толику правды. Когда Джейн прочла все три истории Конрада, то почувствовала, что уже вполне способна сказать: в романе Стивенсона «Странная история доктора Джекилла и мистера Хайда» куда больше правды, чем, например, в «Острове сокровищ» или в «Похищенном». Хотя кое-кто, наверное, может заявить: такая правда о вывертах судьбы слишком невероятна и, безусловно, слишком страшна.

Выражение «любитель рассказывать истории» зачастую почти равноценно выражению «отпетый враль». Или «любитель плести небылицы». Хотя на самом деле слово «плести» представлялось Джейн одним из самых удачных для характеристики тех хитросплетений сюжета, которыми отличались книги о приключениях, поначалу так ее увлекшие, что она выбирала в библиотеке Бичвуда только их. Во всяком случае, вопрос, насколько эти книги правдивы, представлялся ей совершенно бессмысленным. Они, безусловно, были самыми настоящими небылицами, байками, и уже в самих этих словах чувствовался солоноватый привкус моря, голоса искателей приключений. И кстати, многие «книги для мальчиков», которые читала Джейн, были так или иначе связаны с морскими путешествиями – путешествиями в иную, неведомую страну, – и такое путешествие составляло суть главного приключения, и каждый мальчик хотел бы в такое путешествие отправиться. Вот тут-то Джейн и подвернулась книга Джозефа Конрада, который, похоже, как раз и был когда-то одним из таких мальчиков.

А еще ей нравилось слово «юность». Точнее, даже не столько нравилось, сколько бросало ей некий вызов – хотя бы потому, что, с ее точки зрения, никоим образом не годилось для названия истории, рассказа или повести о приключениях. Оно, скорее, воплощало в себе некую философскую идею, понятие. Однако когда она в библиотеке Бичвуда впервые перелистала страницы повести Конрада, его «Юность» оказалась буквально пропитанной духом странствий по морям, и в ней было невероятно много разнообразных небылиц, которые так любят плести мореплаватели – то есть того, с чем она была уже хорошо знакома. Возможно, так думали и мальчики Нивены, ставшие потом молодыми людьми, однако – и это было Джейн совершенно очевидно – не особенно далеко продвинувшиеся в чтении этой книги и вряд ли дочитавшие ее до конца. В отличие от других книг, стоявших на той крутящейся стойке, «Юность» Конрада до сих пор выглядела на редкость чистенькой и совершенно новой. На ней даже имелась надпись, сделанная темно-синими чернилами: «Дж. Нивен, окт. 1915», которая совсем не выцвела и выглядела достаточно яркой, как если бы ее сделали только вчера. Возможно, кстати, это послужило еще одной причиной, по которой Джейн тогда выбрала именно эту книгу.

Конрада, как она сама вскоре почувствовала, в целом можно было бы назвать «автором, бросающим вызов». «Сердце тьмы»… Возможно, Дж. Нивену эта мысль тоже приходила в голову. «Бросающий вызов автор» – тогда, разумеется, она еще не пользовалась подобными выражениями, оценивая того или иного писателя, и даже вообразить себе не могла, что однажды этот ярлык будет приклеен и к ней самой. Она, впрочем, воспримет его как некий комплимент, сознавая, конечно, что далеко не все вкладывают в эти слова достаточно доброжелательный смысл. А кое для кого это был даже некий эвфемизм, избавляющий от необходимости говорить слово «отвратительная». Ну что ж, черт побери, это их проблема.

«Конрад, – скажет она, отвечая на очередной вопрос из числа без конца повторяющихся и страшно ей надоевших, – ну, что Конрад… таких, как он, больше не было. – Такое ощущение, словно она говорит о каком-то своем давнем и хорошем знакомом. Хотя в определенном смысле так оно и было. – Я всегда просто обожала эти его байки о морских путешествиях».

«Но ведь Конрад, так сказать, мужской автор, он пишет в основном для мужчин, вам не кажется?»

«А вам, значит, кажется, что…?»

И еще по одной причине ей так нравилось слово «юность»: она ведь и сама была – тогда – воплощением юности. Да, она была «самой юностью». Хотя существует мнение, что слова «юность», «юноша», как и выражение «плести небылицы», имеют отчетливый мускулинный оттенок. Мужчина мог быть «юношей», а вот женщина вряд ли. Хотя, с другой стороны, в 1924 году чуть ли не все имело определенный мускулинный оттенок.