Читать книгу "Последние распоряжения - Грэм Свифт"

Винс идет вперед, не поднимая кулаков, отставив локти и чуть разведя руки в стороны, как будто проверяет Ленни, и Ленни идет ему навстречу и сразу наносит удар, без дураков, хороший быстрый джеб в середину груди. Удар заставляет Винса пошатнуться – кажется, он все-таки не верил, что Ленни не шутит.

– Это за Салли, – говорит Ленни, тяжело дыша, потом замахивается снова. – А это за Джека.

Теперь Винс уже не стоит и не ждет, пока его ударят. Он сразу кидается на Ленни, который еще не успел перевести дыхание, и хватает его за отведенную для удара руку. Он держит Ленни за запястье и два раза коротко бьет его по шее ребром ладони, точно мог бы ударить и посильнее, если бы захотел, но и слишком нежничать не собирается. Потом кладет ладонь на лицо Ленни и сжимает его, резко толкает голову Ленни назад – раз, другой, так что глаза Ленни чуть не вылезают у него промеж пальцев, потом отнимает руку, чтобы Ленни мог вздохнуть, и Ленни говорит: «Кулаками, подонок» – и тычет Винса кулаком в зубы. Похоже, Ленни это больней, чем ему. Тогда Винс хватает Ленни за руку обеими руками, тянет за нее и с рычанием раскручивает его вокруг себя, так что они кружатся, как двое фигуристов на льду. Потом отпускает, и Ленни летит в сторону и шлепается оземь. Винс идет и останавливается рядом с ним, и нам непонятно, чего он хочет: то ли ударить его ногой, то ли посмотреть, все ли с ним в порядке. Он протягивает руку, Ленни берется за нее, встает и сильно бьет Винса по ребрам, и Винс снова валит его на землю.

Мы с Виком стоим не шелохнувшись.

Ленни наполовину сидит, наполовину лежит, как лягушка, опершись на руки. Он тяжело отдувается, весь потек. Винс нагнулся над ним и тоже тяжело дышит. Только и слышно, что их дыхание да блеянье овец, глазеющих на нас, как зрители в спортзале. Теперь Винс мог бы взять банку, но он, похоже, не очень ясно представляет себе, чего еще ждать от Ленни. Он делает несколько шагов, чтобы оказаться между Ленни и банкой, а Ленни тем временем кое-как поднимается на ноги.

Лицо у Ленни смахивает на жареный кусок мяса, он шатается и дышит с громкими, какими-то ослиными взвизгами. Винс отступает назад – он тоже еще не отдышался – и поднимает банку. Потом медленно идет с ней вперед, словно теперь его очередь дразнить Ленни. По глазам Ленни видно, как ему плохо, он не способен это скрыть. Его глаза точно говорят: «Я побит, я выдохся. Пальцем не могу шевельнуть», и можно было бы пожалеть Ленни, такого несчастного, если б не Винс, который тоже пошатывается, спотыкается и ловит ртом воздух и глядит на Ленни с опаской. И еще кое-что мы замечаем: лицо у Винса все мокрое, глаза мокрые. Он сжимает в руках банку, как ребенок игрушку.

– Я не хотел высыпать все, я только чуть-чуть, – говорит он. И снова начинает отвинчивать крышку.

Ленни смотрит на него молча, шатаясь, тяжело дыша.

– Немножко, – говорит Винс. – Совсем немножко.

Ленни глядит на него, потом выдавливает из себя хрипло, точно ворона закаркала:

– Ах вот как? Значит, будем каждые десять минут останавливаться и кидать еще по горсточке? Маленько там, маленько тут?

Винс продолжает отвинчивать крышку. Он вытирает лицо. Это похоже на издевательство. Как если бы человек принес своему приятелю, который лежит в больнице, коробку конфет и сам начал отправлять их в рот одну за другой. Или как если бы вам дали на хранение что-нибудь чужое, а вы взяли и воспользовались бы этим для себя.

– Что значит «развеять»? – говорит Винс. Он проводит рукой по лицу. – Что значит слово «развеять»?

– И не стыдно тебе, поганец? – говорит Ленни.

Но по-моему, Ленни и самому за себя стыдно. Он еле стоит на ногах, вот-вот рухнет. Кажется, он думает, что испортил нам день.

Винс наконец справился с крышкой. Он быстро заглядывает внутрь. Овцы все еще пялятся на нас. Наверно, мы кажемся им такими же глупыми, как они нам, а если бы кто-нибудь внизу поднял голову и заметил нашу четверку здесь, на вершине холма, мы уж точно удивили бы его больше, чем овцы.

Винс опускает крышку в карман, потом крепче прижимает к себе банку и лезет туда свободной рукой. Из глаз у него течет. Он отходит от Ленни, повернувшись к нему спиной. Видно, у Ленни уже не хватает ни сил, ни духу, чтобы остановить его. Мы с Виком тоже не вмешиваемся. Он идет на край обрыва, лицом к долине внизу, спиной ко всем нам. Далеко в небе виднеется что-то вроде солнечной прогалины, разрыв в облаках, но прямо на нас ползет большая разлапистая туча. Ветер усиливается. Холодно, но Винс с Ленни, по-моему, этого не замечают. Земля пахнет весной, воздух – зимой. Потом налетает первый порыв ветра с дождем.

Винс стоит, глядя на долину, спина прямая, ноги слегка расставлены. Рубашка его теперь, пожалуй, годится только на выброс, а брюкам нужна хорошая чистка. Надо будет объясняться с Мэнди. Он что-то неразборчиво произносит, точно хочет сделать объявление, но не может его выговорить или забыл, о чем оно. Потом ныряет рукой в банку и быстро кидает, по-прежнему бормоча, раз, другой. Это похоже на белую пыль, на перец, но ветер тут же уносит все без следа. Потом Винс завинчивает крышку обратно, поворачивается и идет к нам.

– То самое место, – говорит он, вытирая лицо. – То самое.

Рэй

«Так что я все знаю, Рэйси», – сказал он.

После операции, которая не была операцией, прошло уже полтора дня, и он больше не был слабым и вялым, и мысли у него больше не путались. Я и не помню, когда еще видел его таким бодрым, собранным, – он сидел у себя наверху в этой своей короткой белой рубахе вроде халатика, и трубок у него прибавилось, теперь некоторые шли ему за спину. Можно было подумать, что в него каждый божий день втыкали новую. Но там, в палате, были и другие, почище Джека – сплошь трубки, трубки да провода да банки с приборами, прямо целые химические установки. Так что надо было как следует вглядеться, если ты хотел увидеть за всем этим живого человека, понять, осталась ли еще там внутри человеческая начинка.

Но он сидел в постели, прямой, неподвижный. Я подумал: как будто с него пишут портрет, его последний портрет, без лести, без прикрас, и никто не знает, сколько времени это займет. Две недели, три. И ничего от тебя не надо: только сиди и будь самим собой.

Я не знаю, что полагается говорить человеку, когда он говорит тебе, что все знает. И потом, одно дело знать, что полагается, и совсем другое – столкнуться с этим в жизни. Так что я посмотрел вниз, на одеяло, потом снова на него, а он все глядит на меня в упор, прямо в глаза, сидит и не шелохнется, хочет ведь сказать, что раз он способен взять себя в руки, то уж мне-то сам Бог велел, он ведь не перестал быть собой только потому, что узнал. Наоборот.

– Будем знать да помалкивать, ладно? – говорит он. А потом добавляет: – Ягнят на бойню, верно, Счастливчик?

Мэнди

Дорога бежала дальше и дальше, черная, извилистая, с отражателями по обочинам, как будто она была единственной надежной вещью среди этой сырости, темноты и мороси, единственной надежной вещью на свете. Не место откуда и не место куда, а дорога.