Читать книгу "Доброволец - Дмитрий Володихин"

Хозяйка придала было лицу выражение суровости, но губы у нее затряслись, и она ответила с жалобным всхлипом:

– Не обижайте ж нас, красные забидели вконец.

Через пять минут стол опустел. Мы легли спать, не раздеваясь, не снимая сапог.

Мы спали часа три. Возможно, меньше. А потом пришел приказ: ускоренным маршем двигаться к селу Никольское.

Сапожные каблуки вновь глухо ударили в грязную наледь, гневно руша ее подковками. Та в ответ недобро поскрипывала и ставила подножки.

Нежданно-негаданно взвыл Евсеичев. Он заговорил, ни к кому особенно не обращаясь и не сбавляя темпа ходьбы:

– Нормальные люди в такую погоду не воюют. Нормальные люди в такую погоду даже пса на двор не выпустят. Нормальные люди…

– Да цыть ты, окаянный! Без тебя тошно! – попытался приструнить его Андрюха. Не тут-то было. Евсеичев, глядя в темное небо, принялся укорять его в полный голос:

– Ну что? Чего ты от нас хочешь? Замаять до утраты боеспособности?

Алферьев ему:

– А ну-ка отставить!

– Слушаю…

* * *

В ту же ночь мы проходили брошенную усадьбу, по неведомой причуде судьбы еще не разграбленную мужиками. Может быть, не успели, – ударники добрались и встали на постой раньше. Кажется, корниловская пехота должна была топать весь остаток ночи в какое-то – память хитро ухмыляется – село. Где обоз? Где артиллерия? Где остальная дивизия? Где, редька в меду, остальные батальоны полка? Куда мы прибрели? Видят ли, вглядываясь в карту, наши офицеры, где мы остановились? Или не рожна они не видят? Кто дал команду остановиться? Командир батальона? Одной из рот? Взводный? Или сами ударники встали, и никакая сила не могла подтолкнуть их для продолжения марша?

Тридцать верст до Пересухи. Пятнадцать верст после нее. Мы не железо.

Кажется, никого не волновали эти вопросы. Все падали с ног. Я падал с ног. Может быть, Господь, видя наши мучения, решил не морить нас досмерти, и легоньким движением перста подвинул усадьбу с ее коренного места поближе к нашему скорбному шествию.

Мы с Евсеичевым устроились на барской постели с балдахином. Четверть часа спустя нас разбудил Епифаньев, забравшийся на наше ложе третьим. Многозначительно улыбаясь, он сообщил:

– Добра-то пооставлено!

И показал нам трость, инкрустированную в верхней части серебром и бирюзой, да еще две низки крупного жемчуга.

– Брось, не мародерствуй! – строго сдвинул брови Евсеичев.

Епифаньев подумал-подумал и оставил трость, а бусы сунул в карман гимнастерки. Андрюша было зашипел на него, но Епифаньев не обратил на это внимания и через минуту уже спал сном праведника.

Спустя неделю все мы кушали хлеб, молоко и сало, выданные нам мужичками. Было их семеро, по виду – одна семья и вся бандитская. И Евсеичев, провожая взглядом уплывающие бусы, сделал Епифаньеву строгий выговор:

– Ты совсем не торговался! Разве так поступают? Никакой воли!

На что Епифаньев ответил с полнейшим равнодушием:

– Вот когда станешь генералом, тогда и будешь цук наводить…

Но это случится через неделю, когда все станет намного хуже, когда голод как следует вцепится нам в потроха. А тогда, в брошенной хозяевами усадьбе, мы еще не знали настоящего голода, мы всего лишь понимали, что такое «скудный паек» и «тощая благодарность местного населения».

В брошенной хозяевами усадьбе мы пробыли часа полтора. А затем к нам прибыл поручик Левитов, временно принявший полк под команду. Он поднял ударников с ночлега, построил во дворе, у фасада барского дома, и сообщил: есаул Милеев отстранен штабом дивизии, поскольку боеспособность 3-го Корниловского упала до ничтожной величины. Он, поручик Левитов, не понимает, какого гонобобеля мы завалились спать, не заняв оборонительных рубежей согласно приказа. Он, поручик Левитов не потерпит разгильдяйства в боевой части. Какого приказа? Ах, до вас еще и приказ не довели? Бедлам-с! Бардак-с! Пер-рвый батальон в деревню Гнилая Плота, втор-рой, тр-ретий и четвер-ртый батальоны в село Никольское – шэго-о-о-ом… арш!

Ночь с 5 на 6 ноября 1919 года, село Никольское

«Красному командиру или комиссару той воинской части, которая займет село Никольское после нашего отступления.

На улице темень, хоть выколи глаз. Крупный дождь сыплет холодную крупу в черный бульон луж. Меловой перчик луны изгибается и дробится в густом наваре туч. То он есть, то нет его. В маленькой хатенке валяются вповалку ударники – пятнадцать или двадцать человек. Крыса преодолевает бескрайние пространства горницы как пехотинец под пулеметным огнем – короткими перебежками, от сапога к сапогу. Никто не трогает ее, никто даже не шикает. Дерево и, кажется, сам воздух напитаны ароматом свежеиспеченного хлеба… но хлеб тут не пекут вот уже много дней, хлеба тут нет. А если и спрятана по тайным ямам малая толика съестного, то никакой пыткой не вырвать о ней правды ни красным, ни белым: мы уйдем, а деревенские останутся, и ежели они отдадут зерно, то зима прикончит их в два счета. Впрочем, говорят, красным продотрядовцам удавалось выбить пшеницу даже из фонарного столба.

Фантомный запах хлеба мешается с запахом ружейного масла.

От голода сводит скулы.

У окна сидит на большом деревянном ларе Алферьев. Лампа-керосинка, висящая на крюке над головой взводного, поливает его тенью стол, чернильницу и листок бумаги. Поручик вполголоса читает послание.

Мы вынуждены оставить здесь наших раненых. Нам нечем их кормить, врачей с нами также нет. Полагаем, превратности нашего отхода по такой погоде непременно убьют их.

Мы надеемся на то, что в рядах вражеской армии есть русские люди, способные проявить благородство.

– Не стоит. Про «русских людей». – Мягко поправляет его Карголомский. – Мы не знаем, к кому твоя эпистола попадет в руки.

– «…и ныне дикий… тунгус»?

– Оставь шутки, Мартин.

Вайскопф вполголоса выругался.

– Георгий Васильевич прав… Нам следует избавить жизни десяти человек от возможно большей доли риска. Это ведь не «тройка, семерка, туз»… – прапорщик Беленький говорит еле слышно, громче он не может. Страшная колотая рана в левом его плече гноится и воняет. Сам он сидит на таком же ларе, что и Алферьев, и мне, лежащему рядом, на дощатом полу, удается различить за его сапогами немудрящую крестьянскую роспись – в виде серых разводов. Беленький цедит слова, не открывая глаз:

– Положительно, следует выразить эту мысль как-то иначе.

Взводный отвечает:

– Хорошо. Скажем иначе… проще… «Мы надеемся на ваше благородство». Ваше мнение, господа?

– Да-да! Мы надеемся на умственные способности хряка с хавроньей! Они обязательно научатся вальсировать… – подает голос Вайскопф.