Читать книгу "Лекарство для империи. История Российского государства. Царь-освободитель и царь-миротворец - Борис Акунин"

Начинается следующий этап: общественного брожения.

Вот Герцен уже нападает на царя за медлительность и непоследовательность, больше уже не считает Александра победившим Христом. Однако это не спасает самого Александра Ивановича от критики слева. К началу шестидесятых годов лондонский пропагандист становится для нового поколения оппозиционеров слишком старым и слишком умеренным.

Появляются иные властители дум – все молодые и, в отличие от Герцена, живущие на родине. Они лучше чувствуют общественное настроение своей среды и пульс русской жизни. А настроение это нетерпеливое и нервное, пульс лихорадочный.

Поскольку единственным способом публичного высказывания была печать, голосом общества стали люди пишущие – литераторы. Конечно, не следует преувеличивать масштаб бурь, которые эти публицисты и литературные критики устраивали своими смелыми статьями – на пике популярности тираж «Современника» составлял всего семь тысяч экземпляров. Но ведь численно невелика была и вся активная часть русского общества, однако же она в значительной степени определяла политический курс государства – не напрямую, а косвенно, ибо правительство реагировало на давление снизу то уступками, то, наоборот, строгостями. Этот сложный баланс между сильным государством и напористым общественным мнением отныне становится константой российской жизни. По реакции отечественных властей на течения и импульсы, возникающие в «активной фракции» населения, можно было бы составить учебник на тему о том, что продуктивно и что контрпродуктивно для сохранения стабильности общества. Правительство Александра Второго, бывало, добивалось на этом поприще успехов, но чаще совершало ошибки.

Первой ошибкой была чрезмерно растянувшаяся подготовка крестьянского освобождения. Во всякой «революции сверху» существует один железный закон. Взяв на себя инициативу перемен, правительство ни в коем случае не должно ее упускать. Оно должно быть впереди общества, не отставать от него, само определять повестку ключевых событий и тем. Но за несколько лет, в течение которых чиновники корпели над бумагами в своих комиссиях, передовые люди устали радоваться грядущей реформе и начали задавать вопросы: а что будет дальше? Не остановимся же мы на одной только эмансипации? Надо ведь менять всю устарелую систему. На что? Как? И главное – скоро ли?

Самые нетерпеливые даже стали сами на эти вопросы отвечать – и эти ответы были совершенно в духе современных западных идей, ведь по Европе в ту эпоху уже вовсю бродил призрак коммунизма.

Это были максималисты, вознамерившиеся переделать весь уклад традиционной жизни: не только государство и общество, но и семейные отношения, этику, философию. Их называли «нигилистами», от латинского nihil, «ничего», поскольку они отвергали все прежние ценности. Верили только в прагматизм, рациональность, утилитарность. Набор в сущности очень простых идей потрясал современников своей новизной.

Тургенев несколько пугливо, не без подобострастия перед передовой молодежью изобразил человека небывалой прежде формации в романе «Отцы и дети», создав образ самоуверенного врача-разночинца Базарова. Герой с его примитивным материализмом («Рафаэль гроша медного не стоит», «Порядочный химик в двадцать раз полезнее всякого поэта») может показаться карикатурным, но не так далеки от базаровских сентенций были призывы модного публициста Дмитрия Писарева (1840–1868), в двадцать один год ставшего ведущим автором влиятельной газеты «Русское слово». Писарев пугал приличное общество заявлениями вроде: «Относитесь к базаровщине как угодно – это ваше дело; а остановить ее – не остановите; это – та же холера».

Писарев ратовал за освобождение от религии, «семейных пут» и прочих «предрассудков». Простой народ он считал «пассивным материалом», нуждающимся в «переработке». Искусству, «праздной забаве ничтожного меньшинства», и в особенности почему-то Пушкину от задиристого критика доставалось больше всего.

Вот несколько образчиков этого задорного иконоборчества: «Пушкин пользуется своею художественною виртуозностью как средством посвятить всю читающую Россию в печальные тайны своей внутренней пустоты, своей духовной нищеты и своего умственного бессилия». «Пушкин так красиво описывает мелкие чувства, дрянные мысли и пошлые поступки».

Ну и назидательно-поучительное, о практической пользе искусства, которой недоумок Пушкин не понимал: «Возвышая таким образом в глазах читающей массы те типы и те черты характера, которые сами по себе низки, пошлы и ничтожны, Пушкин всеми силами своего таланта усыпляет то общественное самосознание, которое истинный поэт должен пробуждать и воспитывать своими произведениями».

С такой же лихостью Писарев наскакивал и на государственные устои: «Низвержение благополучно царствующей династии Романовых и изменение политического и общественного строя составляет единственную цель и надежду всех честных граждан России», – писал он в нелегально изданной брошюре. Но государство, в отличие от Пушкина, имело возможность себя защитить и отправило автора в крепость. Времена, однако, были мягкие, и узник продолжал печататься даже из заключения, что делало его статьи куда более востребованными, чем если бы он писал их на свободе.

Другой голос эпохи, такой же юный Николай Добролюбов (1836–1861) писал только литературно-критические статьи, но почти каждая из них касалась актуальных вопросов русской общественной жизни. Он тоже призывал перейти от красивостей к деятельному труду: «Во всем нашем обществе заметно теперь только еще пробудившееся желание приняться за настоящее дело, сознание пошлости разных красивых игрушек, возвышенных рассуждений и недвижимых форм, которыми мы так долго себя тешили и дурачили». Однако, если нигилизм Писарева был подчеркнуто индивидуалистичен, то Добролюбов стоял у истоков совершенно иного течения общественной мысли – той, что считала своим долгом откликаться на «стон и вопль несчастных братьев». Эта линия, которая скоро станет в России магистральной, неминуемо привела бы Добролюбова от литературы к революции, но Николай Александрович болел чахоткой и очень рано умер.

Переход от отвлеченных рассуждений к прямой политизации произошел уже после смерти Добролюбова, когда идейным лидером демократов, которые вскоре станут революционерами, сделался Н. Чернышевский (1828–1889).

Николай Гаврилович, как и Добролюбов, сын провинциального священника, был разумеется, атеист и материалист, но кроме того еще и первый в России социалист. Эмансипационная реформа ему нравилась прежде всего своей общинной составляющей – то есть как раз тем, против чего возражали либералы, видя в общине препятствие для превращения крестьян в самостоятельных хозяев. Но это-то Чернышевского и устраивало. Он был врагом капитализма и надеялся, что совместное владение землей приучит бывших крепостных к коллективному труду и естественным путем создаст по всей стране ячейки социализма – что-то вроде будущих колхозов.

При несомненном уме и насмешливо-скептическом стиле письма Чернышевский был большой мечтатель. В его знаменитом романе «Что делать?» описана коммунистическая утопия будущего, где все добровольно трудятся, вместе предаются возвышенным досугам, дети «делают почти все по хозяйству, они очень любят это», «а стариков и старух очень мало потому, что здесь очень поздно становятся ими» (и очевидно сразу после этого помирают).