Читать книгу "Тысяча жизней - Жан-Поль Бельмондо"

Мельвиль в конце концов приспособился ко мне, а я к нему. Мы нашли общую почву взаимоуважения, на которой могли эффективно работать вместе, невзирая на наши такие разные и такие сильные характеры. Настолько, что захотели повторить опыт очень скоро, всего через год, в 1962-м.

Мы снимаем «Стукача», очень черный фильм по книге Пьера Лезу, в котором мне, судя по всему, досталась плохая роль – противовеса Сержа Реджани. На самом же деле по мере развития сюжета становится понятно, что я честный, что я не «стукач», не предатель. Двойственность персонажа интересно играть. Но на съемочной площадке возникают трения с Мельвилем.

Он менее снисходителен, менее терпелив, чем на «Леоне Морене, священнике». Как будто он отвык от моего стиля, развязного и насмешливого, и решил загнать меня в рамки. Я из великодушия делаю кое-какие уступки его режиссерской власти и дурному настроению, однако рождается раздражение, которое в дальнейшем будет только нарастать, вплоть до окончательного разрыва.

Позже я, тем не менее, сам предложу его для экранизации романа Жоржа Сименона. Я унаследовал, благодаря Делону – который отказался ради «Затмения» Антониони, от которого отказался я! – очень выигрышную роль в «Старшем Фершо». Я должен был сыграть бывшего боксера, ставшего секретарем у старого банкира, вынужденного бежать в Соединенные Штаты, который подружился с ним в ходе их скитаний. Я сразу подумал, что Жан-Пьер будет идеальным режиссером для такого проекта, требующего тонкости и таланта, и настоял на его кандидатуре. На роль банкира в затруднении требовался хороший актер, пожилой, знаменитый и свободный. Приглашен был, в конечном счете, Шарль Ванель.

Мельвиль взялся за тяжкую работу по экранизации, достаточно вольной, но одобренной Сименоном, который не имел привычки цепляться за свои произведения и мешать их воплощениям. Съемки могли начаться, и я с нетерпением ждал первой сцены фильма, боксерского поединка с моим другом из Авиа-Клуба Морисом Озелем.

С первой встречи мы с Шарлем Ванелем стали друзьями. С режиссером же у него все было наоборот: спонтанная и неистребимая неприязнь. Старик, заручившись хорошим адвокатом, заставил Мельвиля подписать контракт, напичканный статьями, выводившими его из себя, одна из которых гласила, что право решения принадлежит Ванелю. Потом возник раздор по поводу путешествия за океан для съемок американских сцен. Шарль не любил самолетов; Мельвиль нашел пароход, потом вовсе отказался от поездки.

Тем временем, боясь ностальгии и меланхолии, актер потребовал, чтобы его сопровождала жена, чем доконал Мельвиля, который имел неловкость заявить: «Все жены актеров зануды!» Последовал обмен колкостями.

Из-за этих недобрых, чтобы не сказать враждебных, отношений режиссера с актером атмосфера на съемочной площадке как нельзя более густая и тягостная. Сначала я старался сохранять нейтралитет, чтобы обеспечить себе относительный покой, но потом стал открыто поддерживать Ванеля, которого Мельвилю доставляло удовольствие притеснять. Он не только обращался с ним неуважительно, подчеркивая его возраст, утверждая, что он никуда больше не годен, но еще и заставлял его играть нечто противоположное его предложениям. Из чистого садизма.

Оставшись в глубине души мальчишкой, я испытываю священный ужас перед несправедливостью. Если человек наказан за то, что он сделал плохого, еще куда ни шло. Но за то, чего он не сделал, или за то, что он таков, как есть, – это недопустимо. Поэтому, если я волею случая оказываюсь свидетелем несправедливости, я возмущаюсь, прихожу в ярость и вооружаюсь кулаками (особенно левым).

Почти каждый день Мельвиль находил повод досадить Ванелю, который не давал отпора, чтобы не сгущать атмосферу, и без того совершенно невыносимую. Вдобавок режиссер имел наглость заставлять нас ждать на съемочной площадке, в то время как мы с Ванелем строго соблюдали график. Мы знали о его проблемах с бессонницей, но из-за его неприятного тона не склонны были его извинить. Впрочем, он и не извинялся. В ущелье Горж-дю-Вердон, куда мы приехали снять некоторые эпизоды, эта, фигурально выражаясь, веревка продолжала натягиваться, пока не лопнула в тот день, когда Мельвиль этого не ожидал.

Съемки назначены на восемь часов утра. Я пунктуален, Шарль тоже. Мы готовы, готова и техническая команда. Нет только босса, Мельвиля. Мы привыкли, что он приходит после нас, и пока не беспокоимся. Но на сей раз он опаздывает уже неприлично.

Пробило десять, и по-прежнему ни тени режиссера на горизонте. Терпение, должен признаться, не входит в число моих достоинств; я начинаю нервничать. Мне ведь тоже не очень нравится вставать с петухами (тем более, если не петь). Когда часы показывают одиннадцать, я уже страшно зол на Мельвиля, который откровенно издевается над нами. В половине двенадцатого я готов взорваться, и мой бедный Шарль пытается меня успокоить. Еще через полчаса мы одинаково кипим; вдобавок я голоден, что только усиливает мой гнев.

Чтобы не околачиваться попусту в ярости, я предлагаю коллеге, воспользовавшись случаем, пойти позавтракать. Мы с аппетитом едим, когда Ив Буассе, первый ассистент режиссера, приходит за нами по просьбе Мельвиля. Мы идем на площадку, и тут я срываюсь. Моя тирада была записана, что позволяет мне сегодня усомниться в радужности наших тогдашних отношений:

«Мы вам не шуты гороховые. Мне это тоже обрыдло, мсье Мельвиль. Сколько можно? Я вам не шут гороховый. Вчера я уже ждал с восьми до одиннадцати. Я ждал, а мсье Мельвиль искал свои запонки. Это твоя вина, что мы не снимаем.

– Что ты хочешь мне сказать?

– Что ты мне осточертел. Я ухожу.

– Тогда фильм не будет закончен.

– Мне плевать».

Я свалил. Но только на время. Из профессионализма и дружбы к съемочной группе я все же согласился остаться, не доев свой завтрак. Несмотря ни на что, я пытался играть хорошо, но чувствовал себя не на высоте: постоянные трения лишили меня стимула. Я еще надеялся, что все уладится, когда несносный Мельвиль меня доконал.

В очередной раз он набросился на моего друга Ванеля, который тоже выкладывался, как мог. Это привело меня в ярость, которую я не хочу больше сдерживать: «Отстань от него. Я не могу видеть, как ты с ним разговариваешь. Я тебя предупреждал, я сваливаю». Но, прежде чем уйти, я свожу счеты. Я быстро подхожу к Мельвилю, срываю с него стетсон и рейбаны и толкаю так, что он падает. И добиваю лежачего: «Ну и на кого ты теперь похож, без очков и сомбреро? На жирную жабу». Я забираю с собой Шарля Ванеля, и мы уходим. Чтобы больше не вернуться.

С отснятым материалом режиссер сумел закончить монтаж своего фильма. Но ему требовалось мое присутствие для озвучания. Между тем мне так и не заплатили за работу, как будто мой уход со съемок ее перечеркнул. Я злился и дал знать Мельвилю, что не приду, пока мне не заплатят. Затянулось это на полгода.

В конце концов долг выплатили, и «Старший Фершо» вышел. Но, как будто над ним висело проклятье, он не снискал успеха, ожидаемого, когда речь шла о Мельвиле.

И в следующие годы я упорно на него дулся. При каждом случае, с любым проектом фильма он пытался связаться со мной. Тщетно.