Читать книгу "Борис Пастернак - Анри Труайя"

Выезд за пределы моей Родины для меня равносилен смерти, и поэтому я прошу не принимать по отношению ко мне этой крайней меры.

Положа руку на сердце, я кое-что сделал для советской литературы и могу еще быть ей полезен.

Б. Пастернак

1 ноября 1958 г»[133].

Едва Пастернак подписал и отправил письмо, Ольга Ивинская стала укорять себя в том, что не отговорила Бориса так смиренно выпрашивать милости. Ольга считала, что он другой породы, чем все эти стукачи, бюрократы и политики: он — сама чистота, само великодушие, а они — сплошная грязь и непорядочность. У него с ними не может быть общего языка. Ну и кто поверит, что у Пастернака действительно строгие принципы и что он всегда искренен? «Не надо было посылать это письмо. Не надо было! Но — его послали. Моя вина!» — восклицает Ивинская в воспоминаниях.

Несколько недель Хрущев молчал — так, словно бы и не получил никакого письма. Зато не дремали противники Пастернака, и поведение их становилось все более угрожающим. Теперь на него набросились на состоявшемся в пятницу 31 октября 1958 года в Доме кино на улице Воровского общем собрании писателей города Москвы, целью которого было подтвердить от имени всех московских писателей постановление об исключении Пастернака из ССП, принятое двадцать седьмого числа Восемьсот делегатов, собравшись в зале, единодушно проголосовали за то, чтобы «предатель Пастернак» был лишен советского гражданства и выдворен за пределы страны со строгим запретом возвращаться назад. Это предложение было тут же опубликовано в «Литературной газете» вместе с подборкой писем в редакцию под названием «Гнев и возмущение». В данном случае речь шла, конечно, о гневе и возмущении, которые охватили читателей газеты, когда они увидели, как снисходительна власть к этому подлецу Пастернаку. «Правда» же напечатала письмо Пастернака к Хрущеву, сопроводив его официальным комментарием Телеграфного агентства Советского Союза (ТАСС): «В связи с публикуемым сегодня в печати письмом Б. Л. Пастернака товарищу Н. С. Хрущеву ТАСС уполномочен заявить, что со стороны советских государственных органов не будет никаких препятствий, если Б. Л. Пастернак выразит желание выехать за границу для получения присужденной ему премии. Распространяемые буржуазной прессой версии о том, что будто бы Б. Л. Пастернаку отказано в праве выезда за границу, являются грубым вымыслом.

Как стало известно, Б. Л. Пастернак до настоящего времени не обращался ни в какие советские государственные органы с просьбой о получении визы для выезда за границу и что со стороны этих органов не было и не будет впредь возражений против выдачи ему выездной визы.

В случае если Б. А. Пастернак пожелает совсем выехать из Советского Союза, общественный строй и народ которого он оклеветал в своем антисоветском сочинении «Доктор Живаго», то официальные органы не будут чинить ему в этом никаких препятствий. Ему будет предоставлена возможность выехать за пределы Советского Союза и лично испытать все «прелести капиталистического рая»[134].

* * *

Одним словом, власть еще колебалась, стоит ли взяться за дело решительнее, и на существующий момент предложила Пастернаку неудобное для всех status quo, пока ситуация не станет более соответствующей «чаяниям народа». Конечно, среди гор пустословия, среди многочисленных проклятий, которые Ольга Ивинская что ни день вынимала из почтового ящика, отчего ее страх перед будущим все возрастал, было немало писем от истинных ценителей творчества Пастернака. Но у самого у него было четкое ощущение, что стоит он на российской земле одной ногой. Между тем появилось пиратское издание романа на русском языке, более того — оно имело тайный, так сказать, успех. Потом Фельтринелли опубликовал полный текст романа на русском — по той самой машинописной копии, которую так и не отдал в свое время автору Серджо д’Анджело. На этот раз Пастернак испугался, что его книга, распространяемая на родном языке, повредит ему больше, чем все переводы, вместе взятые. И чтобы избавиться от преследовавшей его день и ночь навязчивой мысли, написал стихотворение-исповедь, названное им «Нобелевская премия». Стихи звучали так:

Я пропал, как зверь в загоне. Где-то люди, воля, свет. А за мною шум погони, Мне наружу хода нет.

Темный лес и берег пруда, Ели сваленной бревно. Путь отрезан отовсюду. Будь что будет, все равно.

Что же сделал я за пакость, Я, убийца и злодей? Я весь мир заставил плакать Над красой земли моей.

Но и так, почти у гроба, Верю я, придет пора — Силу подлости и злобы Одолеет дух добра[135].

Эту жалобу человека, которому никогда не суждено быть понятым, он опубликовал сначала в переводе на английский язык в «Morning Post»[136], а затем и по-русски в одном из нью-йоркских русских журналов. Но всемирная известность Пастернака становилась настолько неудобной для советского правительства, что в феврале 1959 года, по случаю официального визита в Москву премьер-министра Великобритании Гарольда Макмиллана, Хрущев, у которого неуправляемый литератор всегда был на подозрении, причем подозрительность эта росла с каждым днем, постарался удалить из столицы несчастного нобелевского лауреата. Но куда? Идеальное решение нашла жена Бориса, находчивая и деятельная Зина: они уедут вдвоем в такую любимую обоими Грузию — к Нине Табидзе, которая давно их приглашала, и забудут там обо всем этом политическом и литературном содоме.

Вдали от Москвы и ставших уже привычными неприятностей Пастернак действительно несколько дней дышал спокойно. Но после выхода в свет и признания его книги ему вдруг показалось, что теперь его удел — трагическое безделье. До появления «Доктора Живаго» из печати все его время было заполнено работой над романом, и только один страх терзал его с каждым днем сильнее: вдруг болезнь или смерть помешают ему закончить работу. И вот он свободен — свободен от страхов, свободен от надежд, свободен от повседневного труда… свободен — от смысла существования. Его жизнь опустела, как его рабочий стол: нет ни рукописи, ни серьезного замысла. Переполненный и опустошенный одновременно, Борис использовал «чересчур длинный отпуск» для прогулок с женой и Ниной Табидзе, развлекая их воспоминаниями о своей тайной Нобелевской премии. Между тем, украдкой присматриваясь к мужу, Зина заметила, как он бледен, и забеспокоилась. Вернувшись в Переделкино, она стала настаивать на визите к врачу, но Пастернак отказался: он спешил снова засесть за работу — в голове его к тому времени поселилась идея пьесы. Действие ее должно было происходить в эпоху реформ Александра II, а рассказать драматург собирался об отмене крепостного рабства и переменах, с этим связанных. Даже название придумал: «Слепая красавица». Сюжет чрезвычайно волновал Пастернака, и он принялся работать так рьяно, что казалось, даже помолодел.