Читать книгу "Юлий Цезарь - Роберт Этьен"

У Цезаря прекрасное чувство местности. Он понимает преимущества топографии и выбирает хороший наблюдательный пункт, чтобы следить за тем, как разворачиваются действия во всей их полноте. У командующего должно быть глобальное видение происходящего, даже если речь идет всего лишь о небольшой стычке с противником[305]. Цезарь действует в соответствии с данными, полученными в результате наблюдения[306], и часто принимает решение действовать осторожно[307].

У Цезаря имелась осадная техника, и, судя по его описанию, осада им галльских столиц, таких, как Кенаб,[308] Аварик,[309] не говоря уж об Алезии,[310] — может считаться и подвигом, и проявлением мужества. Что до мостов через Рейн, то они давно вызывают восхищение специалистов военно-инженерного искусства и изображены на прекрасных гравюрах в труде Наполеона III. Цезарь оказался замечательным флотоводцем, он приказал построить целый флот для того, чтобы перевезти его легионы в Британнию, и в этом деле еще более, чем прежде, не оставлял никакой инициативы легатам: здесь он тоже сам решал и сам приказывал[311], например, сосредоточить корабли флота в гавани Ития (Portus Itius)[312]. Его присутствие подогревало и, даже можно сказать, разжигало храбрость войск.

Ясность мысли, храбрость, личное участие, умение строить человеческие взаимоотношения — Цезарь был наделен всеми этими добродетелями, которые ведут военачальника к победе. Оказавшись в трудном положении, он отступал, нередко нарочно уступал поле боя[313], а затем снова начинал тревожить противника. Благодаря харизме присутствие полководца служит самой надежной гарантией упований солдат. Солдаты были уверены, что звезда удачи не покинет их, как не покинет она Цезаря. Однако в отсутствие главнокомандующего гарантии успеха больше не было, и в 54 году римская армия оказалась разбита эбуронами[314].

Ни разу Цезарь не взывает к миру богов — даже самых официальных богов Римского государства — с просьбой о том, чтобы его армии даровали еще больше шансов на победу. Цезарь поминает только Фортуну, не столько как случайность, сколько как богиню, которая управляет судьбой человека[315] и порой подтверждает предвидения человеческого ума[316]. Цезарь отдавал предпочтение уму, который, можно сказать, укрепляет руку Фортуны. «Помоги себе сам, и тебе поможет небо». Так заклинают силу судьбы, роль которой в военных событиях велика[317], и Цезарь не мог исключить неожиданные вмешательства случая в ход войны[318], в особенности когда речь шла о том, что его легаты оказались разбиты в пух и прах, как это случилось в 53 году с Кв. Цицероном. Чтобы не подчеркивать вину этого несчастного и не упрекать его в неправильной оценке ситуации, Цезарь облегчает сердце, говоря о вмешательстве всемогущей Фортуны[319]. Его призывы и благодарности небу не достаются. Заклиная судьбу и пытаясь подчинить ее себе, Цезарь рассчитывает только на самого себя: фортуна ведет к счастью (felicitas)[320].

Небо не могло оказать никакой помощи в завоевании Галлии. Однако будучи искусным и осторожным завоевателем, Цезарь старался по возможности меньше проливать кровь своих легионеров и сопровождал военные действия дипломатическими кампаниями, которые, несомненно, не всегда были удачными, но он всегда умел обеспечить себе надежных и верных союзников.

Конечно, на протяжении всех «Записок» Цезарь осуждает непостоянство галльских племен. Данное слово подкреплялось выдачей заложников, обычно вождей или их сыновей. Однако при первом же удобном случае союзы разрывались, и предательства, поначалу тайные, становились явными. Цезарь научился пользоваться разногласиями между галльскими племенами, амбициями одних, обидами других, и мастерски вел эту игру. Вот он создает видимость того, что слово остается за собранием племен, и созывает, согласно установленному им же самим правилу[321], всеобщее собрание представителей всей Галлии (concilium totius Galliae[322]). Он предпочитает правовые методы для обуздания честолюбивых, могущественных и богатых.

Он с упорством[323] ведет эту двойную политику и неоднократно, причем зачастую в решающие моменты войны, созывает этот concilium Galliarum[324]: он располагает представительным органом галльских племен и считает вождей (principes) законными посредниками. Этому собранию он объявляет о своих намерениях, о своих указаниях и создает видимость открытости для того, чтобы лучше укрепить свой авторитет: не правда ли, это похоже на то, как он ведет себя в своем совете? С другой стороны, такая дипломатия позволяет опираться скорее на цезарианскую, нежели на проримскую партию и внутри одного племени оказывать поддержку одному клану в противовес другому. Разделяй и властвуй. Цезарь всегда следовал этому девизу, столь же древнему, как и сама история Рима; он настойчиво и успешно применял его.

Цезарю было абсолютно необходимо собирать сведения для составления плана кампании, и дружественные племена или расположенные к нему члены кланов оказывались в его распоряжении как осведомители. Он располагал целой сетью давних сторонников, ибо Рим не скупился на титул «друга римского народа», дав его эдуям, арвернам в Кельтике, нитиоброгам и лакторатам в Аквитании. Каждый раз, когда восставшее племя просило у него прощения, Цезарь, требуя заложников, пресекал любую измену и даже подозрительную нерадивость. Систематически забирая заложников, он предупреждал любые возможные восстания в первую очередь потому, что заложниками становились в основном сыновья вождей, как в случае с племенем ремов[325]. Пощадив по просьбе эдуев союзных им белловаков, Цезарь потребовал шестьсот заложников[326]. Часто такие заложники служили гарантией мира, обретенного благодаря жесту милосердия со стороны Цезаря, который только выигрывал, заставляя верить в то, что верные Риму племена будут обладать в Галлии высшей властью. Адуатуки не напрасно взывали к его милосердию[327]: подобная дипломатия прощения часто обеспечивала ему союзников. В 55 году[328] он склонял каждого из вождей треверов к союзу с Цингеторигом: он был заинтересован в усилении доверия к человеку, проявившему исключительную преданность, а также в том, чтобы подорвать доверие к Индутиомару, в верности которого сомневался.