Читать книгу "Кольдиц. Записки капитана охраны. 1940–1945 - Рейнхольд Эггерс"

Теперь службе охраны предстояло обнаружить, каким образом этим офицерам удалось бежать из Кольдица. Мы проводили один обыск за другим и в конце концов после длительного допроса караульных поняли, как это было осуществлено.

Эта шестерка, переодетая в немецкую форму (офицер, унтер-офицер, четверо ординарцев), вышла из кладовой на северной стороне замка как раз после утренней смены караула. Но как они попали в кладовую? Часовые, естественно, думали, что они вошли внутрь через внешнюю дверь (ту, из которой они вышли) незадолго до того, как караул сменился. Мы же обнаружили, что на самом деле они попали туда из кабинета нашего хауптфельдфебеля. Проход был прорыт под столом самого Муссолини! В его комнату можно было попасть из коридора, идущего с северо-западного угла двора заключенных к госпиталю. Копали по ночам: каждый раз пленным приходилось вскрывать два типа замков на двери кабинета и снова запирать их. Дыру увеличивали ночь за ночью, а каждое утро максировали, после чего эту ночную смену выпускал сообщник!

Должно быть, им много помогали: следили за часовыми вокруг здания, присматривались и прислушивались к возможному внезапному вторжению полицейского отряда. Подобное «шпионство», вероятно, осуществлялось либо из окна, расположенного выше кабинета Муссолини, либо из лазарета по другую сторону коридора. Не только наши замки оказались плохими – проклятые часовые тоже оставляли желать лучшего.

В довершение всего мы узнали, что, когда эта группа направилась к дороге у замка, ворота им отпер один из наших собственных унтер-офицеров. Этот осел спросил их: «Вы идете в Чадрасс?» – «Да», – ответили они. «Тогда я вам открою дверь». Что он и сделал.

Возможно, у них был поддельный ключ, хотя не было уверенности, что он сработает, а потому прибытие этого унтер-офицера с подлинным ключом было настоящим подарком судьбы. Он подумал, что они несли одежду в психиатрическую больницу. Мы сказали ему, что именно там ему самому и место!

Меры безопасности.

Мы посеяли панику в караульной роте: «Разве вам не было приказано требовать пропуска ото всех и каждого, если они не показывают их сами?» – и переместили лазарет с нижнего этажа на второй этаж в другой части двора.

В течение процедуры идентификации личности некоторые пленные как бы случайно выплескивали на нас воду из окон. Мне казалось, что основной мишенью был я.

Капитан авиации Танстолл был предан военному суду за свое участие в этом деле. Адвокатом стал тот же местный немецкий юрист – бывший английский военнопленный. Защита утверждала, что обвиняемый не мог целиться в меня лично, поскольку находился на четвертом этаже за окнами с решетками. Решетки были расположены с внутренней стороны окна так далеко от края подоконника, что мешали ему видеть, кто стоял внизу. О том, чтобы протиснуться сквозь решетки и высунуться наружу, не могло быть и речи. Танстолл, пилот бомбардировщика, признал, что лил воду, но утверждал, что просто разбрызгивал ее вокруг. Кроме того, адвокат защиты заявил, что, согласно конвенции, в лагерях военнопленных не должно быть решеток на окнах пленных, хотя они и дозволялись в карательных камерах. Приговор был довольно мягкий – четыре недели ареста. Должен сказать, я всегда подозревал, что кто-то внизу во дворе давал сигнал, когда я находился непосредственно под окном, а значит, являл собой подходящую мишень для ведра воды. Но я ничего не смог доказать.

Примерно в это время в Вене организовали центральный музей побега. Мы послали на эту выставку несколько лучших экспонатов из нашего материала по побегам и несколько фотографий. Все они были приняты благосклонно, как в самом деле уникальные. Отосланные предметы заменить было довольно легко – пленные постоянно поставляли нам все новые и новые экземпляры. Наша собственная коллекция фотографий туннелей, контрабанды, фальшивых пропусков, ключей, маскировки и так далее к концу войны составляла сотни единиц.

Наш комендант отправился в Вену, чтобы взглянуть на этот музей, и привез оттуда несколько действительно интересных идей, направленных на расширение областей, находящихся под наблюдением часовых, охраняющих замок.

В северо-западном углу террасы мы воздвигли пулеметную башню, или «пагоду». С нее было видно большую часть северной и западной сторон.

Мы построили узкий переходный мостик, отходящий от внешней стены подъездного дворика и охватывающий пятьдесят ярдов зданий плюс два здания типа контрфорсов с каждого конца – арку с ее камерами, откуда было совершено уже два побега, и гауптвахту. Именно по передней стороне этой самой гауптвахты, примерно восемьдесят футов высотой, лейтенант Хмель и Сурманович спустились по веревке больше восемнадцати месяцев назад.

На востоке со стороны парка мы поставили часового на мостике над воротами из колючей проволоки. Он прекрасно дополнял того часового, чей участок заканчивался у ворот, а также великолепно видел окна на нижнем этаже помещений заключенных. В результате мы смогли заглянуть в то, что раньше было для нас «мертвым пространством».

Больше того, мы решили отремонтировать коридор, идущий вдоль задней стены наших помещений (выходившей на двор пленных), сигнальной сетью. Этот коридор шел над одноэтажными кухонными зданиями, и так далее и был доступен для пленных как из помещений старших офицеров на юго-западном углу их двора, так и с нескольких уровней выше столовой на юго-восточном углу. Когда я говорю «доступный», я не имею в виду официально доступный – однако между помещениями на высших уровнях была лишь восемнадцатидюймовая стена и ничего больше.

По получении этих инструкций я поднялся наверх с солдатом, чтобы оценить фронт работ, который надо было охватить. И там, в коридоре, который мы называли Hexengang[52], мы наткнулись на двух польских офицеров, пролезших через лаз.

В ту же самую ночь на другом конце мы нашли железную дверь – связующее звено через стену между нашим двором и чердаком над конференц-залом – незапертой и распахнутой, но пленных, открывших ее, мы так и не поймали. Явно несколько умов думали одинаково.

Кроме того, мы установили более мощный прожектор во дворе. Заключенные не раз выводили его из строя метким выстрелом из рогатки (портрет фюрера в конференц-зале также расстреливался ими из того же оружия).

Несмотря на то что мы располагали всеми необходимыми нам ресурсами для обеспечения материальной безопасности, пришлось ждать целых два года, прежде чем Кольдиц приблизился к понятию «побегоустойчивого». К осени 1944 года пленные решили, что они просто потерпят, пока освобождение само не придет к ним.

К октябрю 1942 года Кольдиц стал известен даже халявщикам в ОКБ как что-то, на что следует заводить дела. В итоге они направили к нам на инспекцию генерала, ответственного за дела военнопленных, ОКБ. Он осмотрел помещения пленных и одобрил все, что мы предпринимали. Сомневаюсь, правда, что он мог внести хотя бы одно практическое предложение для увеличения мер предосторожности, не проведя по крайне мере двенадцать месяцев в лагере. Но мы выжали из него признание того, что приказ надевать наручники британским офицерам на определенные периоды дня здесь был неприменим. Это была репрессалия, утвержденная Гитлером в то лето, но из ее текста следовало, что она должна применяться исключительно в лагерях для британских военнопленных. Кольдиц, рассудил он, не был британским лагерем военнопленных; это был международный лагерь военнопленных, а посему приказ, по его мнению, к нам не относился. Должен сказать, этот приказ не имел большого успеха и в других местах: пленным всегда удавалось быстро снять наручники. Зато, подумали мы, каким великолепным сырьем этот сорт металла снабдил бы мастерские Кольдица, будь мы вынуждены заковать в наручники всех британцев в нашем лагере.