Читать книгу "Дневник детской памяти. Это и моя война - Лариса Машир"

Вместе со старшим, Валей, отец ушел на судостроительный завод, который перешел на военное положение…

* * *

С мая 1942-го по сентябрь 1944-го к нам в школу приходил бригадир колхоза, старенький дедуля, объяснял нам, что колхозу нужна помощь, не хватает рабочих рук, приглашал на посильные работы детей от 8 лет. Что мы делали? Мы очень добросовестно работали! Вот по пунктам:

1. Прополка озими от желтой сурепки.

2. Прополка и прореживание свеклы и моркови.

3. Сбор гусениц с капусты. Если они попадут на листья до завязи, то капусты не будет. Каждому из нас выдавали ведра с древесной золой и ставили в начале длинного капустного ряда. Мы проверяли каждую сторону листка, и бригадир нас очень хвалил, потому что урожай получался великолепный. Был грех за нами, когда попадался почти созревший вилочек, мы, встав на колени – руки-то от гусениц грязные, по очереди откусывали от него, а потом верхние отогнутые листья снова возвращали на место.

4. Сбор огурцов и помидоров, где мы их ели досыта. Это большой плюс, но и самая тяжелая работа – два ведра на коромысле доставить на приемный пункт, который был далеко. Мне было 12 лет, а брату Славе – 9, он собирал, а я носила. Как давит коромысло на мои худые плечи, помню хорошо, хотя ведра, конечно, были неполными.

5. Работа в ночь – вязать снопы за косилкой. Опять же брат собирал скошенные ряды, а я вязала жгут для вязки снопа и сам сноп.

6. Работа в ночь на гумне во время молотьбы. У молотилки стояли женщины, запускали снопы в машину. А мы в паре со взрослым перелопачивали сноп – солому двурожковыми деревянными вилами (бянками). Метров на двадцать мы выстраивались, чередуясь, взрослый – ребенок. Нами были довольны, а особенно бригадир восхищался нашим отношением к работе!

7. Уборка картошки. Опять мы в паре с братом. Я подкапываю оба наших ряда, Славик собирает в ведро. Потом носим на приемный пункт и высыпаем в ящики. А женщины уже грузят на телеги. Сначала картошку возили на лошадях, но когда их призвали на фронт, тягловой силой стали быки. Помню, был огромный бык-производитель Ревок, мы его очень боялись потому, что он признавал одного хозяина – завфермой, она его вырастила. Сначала привод на молотилке крутила пара лошадей, и пары менялись. Ну а потом их сменил один Ревок. Завфермой сама приводила его и первое время с ним работала, пока Ревок не привык. А потом у него бока ввалились, голова понурилась, и мы его не боялись, он позволял себя гладить. В конце концов надорвался Ревок и пал бедняга. Как же его жалели все, оплакивали!

* * *

Вот еще памятный случай! Лето 44-го. К нам в поле приехали местные власти и привезли американские гостинцы специально для детей, работающих на фронт. Каждый получил пакет сладостей со словами благодарности. Мы положили пакеты в свои тряпичные сумки и продолжили работу. Я со Славиком, рядом два брата Галанины, тоже из нашего Вознесенья, за ними Валя Федосеева. Когда стали собираться домой, у Галаниных оказался один пакет. Паника! Решено – проверять всех. Второй пакет нашли у Вали – мы знали, что дома у нее маленькие сестренки. Я не помню, просила ли она прощения, но больше с нами на работу она не выходила…

* * *

Оглядываясь назад, вспоминаю, что самым страшным для нас был 43-й год, когда местные власти перестали отоваривать хлебные карточки на нас – «иждивенцев». По 600 граммов хлеба давали только работающим на заводе по спискам. Как и чем выжили – один Бог знает! Самый младший, Боря – ему было 2 годика, почему-то хлеб называл «выги». Помню, худой, маленький просит у меня хлеба, я говорю: «Нет у меня выги». Он ручонки разведет и повторяет: «Нет выги, нет выги…» Он не плакал и не просил больше одного раза, будто все понимал. Как же он, малыш, терпел! Сердце сжималось, глядя на него.

Голод 43-го был особенно жестоким! Рабочие завода, которые буквально спали на рабочем месте, не покидая территории, писали в Казань о том, что на детей не дают хлеба. Приезжала комиссия и уезжала с тушами баранов. Если писали в Москву Калинину, письма стараниями начальника почты оказывались на столе директора местного завода. И только когда Сергей Сергеевич Громов, директор Вознесенского завода, опустил письмо от рабочих в почтовый ящик в Москве, все изменилось! Выехала комиссия, был суд и решение – «25 лет лишения свободы или – передовая. Трое осужденных – директор завода, начальник снабжения и почтовый цензор выбрали передовую, а запасы продовольствия у них были конфискованы. Мы ожили, на детей стали давать не только хлеб, но какой-то черный сладкий рулет. А кроме хлебных карточек каждому ребенку талон – порция похлебки в рабочей столовой. С нами в очереди за похлебкой теперь стояли две дочки одного из осужденных. И в школе стали давать по четвертинке ломтика хлеба, совсем тоненького. Я и брат не ели, несли домой младшим…

* * *

В конце 44-го освободили наше Вознесенье, и мы вернулись домой, отца направили восстанавливать судоремонтный завод. Вернулись на пепелище, ни одного жилого дома, только руины среди печных труб. При отступлении немцы полностью сожгли наш старинный городок, где когда-то по приказу Петра Первого поселились на Онеге лоцманы.

Нам предложили военную землянку в лесу, с печкой. Но мы так умоляли родителей остаться на дебаркадере. А в ту землянку заселилась многодетная семья Горденовых. Я помню дощечку у входа – «Землянка разминирована». Но когда затопили печку, тогда все и произошло – снаряд был спрятан в дымоходе. Вся семья Горденовых погибла. Это могли быть мы…

Вообще много народу подрывалось. Дороги были разминированы, а стоило свернуть… Но кто считал мирные жертвы, пока шла война! Рядом в городке Подпорожье нашелся дом, где были стены и крыша, а окна можно было пока «зашить» досками. Там и зимовали. (До сих пор там «зимует» моя младшая сестра.)

* * *

Помню, еще в Татарии мне для школы сшили платье – купили на рынке белую простыню и покрасили, вышел грязно-зеленый цвет. Но ничего, вечером постираешь, у печки высушишь, погладишь, а утром в школу. В Подпорожье я нашла трофейные парусиновые туфли 39-го размера, а мой был примерно 34-й. Я подвязывала их веревочками, чтобы не потерять. В них и бегала зимой по льду в школу, а осенью нас перевозил через Свирь баркас. Однажды я простудилась и с двусторонним воспалением легких попала в больницу. От высокой температуры я теряла сознание. Доктор предупредил маму, чтобы готовилась к худшему. Но при столовой держали пять немецких трофейных черно-белых буренок. Их молоко по рецепту врача давали дошколятам-дистрофикам. А мне уже 14 лет. И тогда врач «взял грех на душу», он на неделю отнял часть молока у малышей. И четвертинка парного молока вместе с лечением помогла мне…

А потом тот же доктор Девятов Борис Николаевич, светлая ему память, спасал нашу маму! Он был один на всех – и по домам ходил, и лечил в больнице, для которой соорудили барак на скорую руку. Очередной мамин приступ малярии при ее истощении мог быть последним. Страшно вспомнить – ее трясет, бледная как смерть и кровь горлом почти полтаза. Я еле живая после больницы к отцу на работу – «мама умирает»! Отец забежал за врачом и с ним к маме. Борис Николаевич, как увидел ее, даже сорвался матом на отца, что довел мать шестерых детей до такого ужаса. Он забрал ее в больницу и фактически спас маму! Он же тогда уговорил отца взять ссуду 7 тысяч рублей как будто для жилья – уже начали выдавать ссуды на строительство. Но мы об этом не знали и очень переживали, не понимая, откуда появились продукты, откуда деньги на них, на что отец пошел ради мамы и семьи? Вокруг разруха и голодная жизнь, а у нас масло и прочая еда. Когда мама поправилась, отец ей признался. И потом несколько лет выплачивал эту ссуду и мучился оттого, что не может мне помочь, когда я училась уже в Ленинграде. Весь наш 7-й класс поступил в Ленинградский строительный техникум, потому что мы решили – стране сейчас нужны строители. Кроме маленькой стипендии около 100 рублей и продуктовых карточек, таким как я, не имеющим материальной поддержки, давали ордера на промтовары. Но это уже послевоенная история!