Читать книгу "Адмирал Колчак. Жизнь, подвиг, память - Андрей Кручинин"

Но не забудем и еще об одном. Два с лишним года войны, на которой он почти всегда выступал в роли руководителя, до некоторой степени – хозяина человеческих судеб и жизней, скорее всего, просто не могли не усилить «милитаристской» составляющей в мировоззрении Колчака. В нем уже появляется «какое-то чувство, похожее на веру в индивидуальность военного начала», «индивидуальность войны». Это «индивидуальное начало» жестоко и несправедливо, но адмирал принимает и соглашается с его жестокостью, быть может, так же, как он принял бы жестокость бушующей стихии – как данность окружающего мира, посланную для испытания сил человека. «… Виноват тот, – напишет он впоследствии, подчеркивая слово „виноват“, – с кем случается несчастье, если даже он юридически и морально ни в чем не виноват. Война не присяжный поверенный, война не руководствуется уложением о наказаниях, она выше человеческой справедливости, ее правосудие не всегда понятно, она признает только победу, счастье, успех, удачу, – она презирает и издевается над несчастьем, страданием, горем, – “горе побежденным” – вот ее первый символ веры».

И в октябрьские дни 1916 года адмирал Колчак, должно быть, впервые ощутил на себе несправедливость этого правосудия. Сразу заметим, что оно действительно ближе к буйству слепой стихии или неотвратимой бессмыслице античного рока, чем к Христианской идее Промысла, – хотя и пути Промысла сокрыты от человеческих взоров. Колчак как будто попал под огонь противника, под удары Зевсовых молний, – или посчитал, что находится в таком положении. И более года спустя он напишет в черновике письма Анне Васильевне (и мы никогда не узнаем, попадет ли это в беловой вариант) еще об одной боязни – «боязни, чтобы даже тень или что-либо, имеющее отношение к моему несчастью, не могло бы коснуться того, что мне было самым дорогим, самым лучшим, – Вашего отношения ко мне».

И тогда уже кажется правдоподобным, что «жесткое и холодное» письмо Александра Васильевича, как и его декларированное стремление «остаться одному», действительно было сознательным – если и не разрывом, то отдалением от Тимиревой, но отдалением, вызванным вовсе не раскаяниями в собственной «слабости» (современные авторы высказывают догадку, будто Анна Васильевна «больше всего… боялась, что, выйдя из кризиса, он не простит себе проявленной слабости, о которой знает близкий ему человек, и это приведет к разрыву»). Адмирал Колчак был достаточно сильным человеком, чтобы позволить себе такую слабость; и, как сильный человек, он предпочел страдать («Были дни, когда я был близок к отчаянию и когда я желал забыть Вас, но результат получался совершенно обратный – это было очень больно, а боль и страдания совсем не способствуют забвению…»), чтобы не подвергнуть и ее тем ударам мистической силы, которые он принимал на себя, будучи воином, и «правоту несправедливости» которых был готов признать – но опять-таки только для себя лично.

А после этого вряд ли стоит придавать повышенное значение каким бы то ни было внешним влияниям. Без сомнения, нельзя недооценить поддержку, которую Колчак получил от Государя – как сразу после катастрофы (Император телеграфировал в Севастополь: «Скорблю о тяжелой потере, но твердо уверен, что Вы и доблестный Черноморский флот мужественно перенесете это испытание»), так и несколько позже, когда прибывший в штаб флота Бубнов передал адмиралу «милостивые слова Государя» («Государь приказал… передать А.В.Колчаку, что он никакой вины за ним в гибели “Императрицы Марии” не видит, относится к нему с неизменным благоволением и повелевает ему спокойно продолжать свое командование»). Не забудем и письмо адмиралу от Архиепископа Таврического и Симферопольского Димитрия и Епископа Севастопольского Сильвестра: «Вместе с Вами безмерно скорбим и мы, наш дорогой отважный вождь, и, братски обнимая Вас, вслед за святым Христовым Апостолом громко говорим Вам: “Мужайтесь и да крепится сердце Ваше”… Проявите же и ныне присущие Вам славное мужество и непоколебимую твердость. Посмотрите на совершившееся прямо как на гнев Божий, поражающий не Вас одного, а всех нас – Его, Творца и Промыслителя, русских чад, и, оградив себя крестным знамением, скажите: “Бог дал, Бог и взял, да будет благословенно Имя Его во веки”»; «храните же себя, наш любимый вождь, и да пошлет свыше Отец наш небесный каплю благодатной росы Своей для попаления возгоревшегося в неповинном сердце Вашем жестокого огня печали»; «не печальтесь же, наш родной вождь, Господа ради не забывайте, что весь народ Вас любит и верит в Вас, Вы принадлежите не себе, а всему русскому народу, посему Вы обязаны хранить свою жизнь, свое здоровье. Все это говорим мы Вам как епископы Божьей Церкви, выразители совести Богом и Царем вверенной [29]нашему духовному руководительству части русского народа» (7 октября). Справедлива и сегодняшняя оценка писем Тимиревой: «… Проявив чуткость и такт, не задевая его самолюбия и при этом сохраняя выдержку и хладнокровие, Анна Васильевна сумела найти такие слова утешения, которые смогли восстановить в адмирале утраченную веру в себя». И все-таки размышления, «чьи слова подействовали сильнее, Николая II или Анны Васильевны», кажутся нам праздными. В той мучительной борьбе, которую вынес адмирал Колчак в октябре – ноябре 1916 года, он сознательно остался один на один со своим невидимым противником, и никто никогда не скажет, чего стоила ему эта борьба; единственная же поддержка, которая могла оказаться в те дни действенной, исходила не из писем и телеграмм: помочь адмиралу могли только те, кто молился за воина Александра. И воин выстоял.

Впечатления от гибели «Императрицы Марии» с течением времени, похоже, несколько сгладились, и летом 1917 года Колчак уже мог относительно спокойно сравнивать севастопольскую катастрофу с похожими происшествиями в британском флоте: «Причины так же неизвестны, как и во всех подобных случаях. В английском флоте это 4-й случай, и надо думать, что дело лежит в каких-то внутренних изменениях пороха. Худо то, что у англичан происходит при частном взрыве общая детонация боевых запасов, чего не было, напр[имер], на “Имп[ератрице] Марии”…» А может быть, та, уже отошедшая в прошлое катастрофа в восприятии Александра Васильевича потускнела в сравнении с новой – страшным пожаром, охватившим уже не дредноут, а целую страну…

… На программке концерта, чудом сохранившейся в течение стольких лет вместе с письмами А.В.Тимиревой Колчаку, рукой Анны Васильевны после пометки «26 июня [1917 года]» написано:

Сдайся мечте невозможной — Сбудется, что суждено. Сердцу закон непреложный Радость – страданье одно.

Вопреки предположению современных исследователей об авторстве самой Тимиревой, «поскольку, как известно, стихотворные опыты у нее были», – строки принадлежат Александру Блоку и взяты из его драмы «Роза и Крест», постановка которой готовилась в 1915–1917 годах, но так и не была осуществлена. Возможно, Анна Васильевна воспринимала эти стихи примерно так же, как героиня драмы (согласно пояснительной записке самого Блока): «Радость – любить, страданье – не знать любви». Но адмиралу Колчаку больше подошли бы другие слова той же баллады:

Смотрит чертой огневою Рыцарю в очи закат, Да над судьбой роковою Звездные ночи горят. … … … … … Всюду – беда и утраты, Чтó тебя ждет впереди? Ставь же свой парус косматый, Меть свои крепкие латы Знаком Креста на груди!

Впереди были и Крестовый поход, и Крестный путь.