Читать книгу "Адмирал Колчак. Жизнь, подвиг, память - Андрей Кручинин"

«… Сегодня получила наконец после долгого ожидания письмо от Вас, глубоко огорчившее меня, – пишет Анна Васильевна. – Оно жестко, холодно и просто враждебно по отношению ко мне, – но это все ничего, у меня нет ни горечи, ни обиды, мне только бесконечно больно видеть Вас в таком состоянии полной безнадежности. Вашей виновности, о которой Вы говорите мне не первый раз, я не признаю. Если Вы ответственны за все, что происходит под Вашим командованием, это еще не значит, что во всех несчастьях лично Вы виноваты, тем более в тех, где помочь Вы фактически не имели возможности… Вы пишете, что сознательно отказываетесь от моего отношения к Вам и моих писем; я на это скажу, что только от моих писем Вы можете отказаться, если Вам тяжело и неприятно их получать и Вы действительно хотите забыть меня совсем [28]– скажите слово, и я никогда не напомню Вам о себе больше. Но думать о Вас по-прежнему с неизменной нежностью и постоянной тревогой за Вас – этому помешать не в Вашей власти. Вы говорите: “В несчастьи я считаю лучше остаться одним”. Александр Васильевич милый, неужели правда мое внимание и ласка так неприятны Вам, что Вы хотите совсем оттолкнуть меня. Я так далека от Вас, и мне абсолютно ничего от Вас не надо – неужели все-таки я Вам в тягость?

Меня мучит мысль, что я могла чем-нибудь огорчить Вас в последних письмах, что Вы говорите со мной так враждебно; но Вы же знаете, Александр Васильевич, что ни за что на свете я не хотела бы сделать Вам больно, если же Вам было что-нибудь неприятно в них – простите мне невольную вину. Возражать Вам на тему о том, чего Вы достойны и чего нет – я не буду; скажу только, что Вы всегда высоко стояли в моих мыслях, и я не знаю за Вами поступка, который ронял бы Вас в моих глазах. Несчастье есть несчастье, если его невозможно предотвратить, а не вина и не “позорное деяние”, как Вы говорите. И я совсем не судья Вам, а только очень большой и верный друг, и право же, Александр Васильевич милый, совсем не заслужила, чтобы Вы так холодно отстраняли меня от себя. Это совсем не упрек, ведь я знаю, как трудно, как тяжело Вам теперь, Вы могли бы говорить мне все что угодно – я не в состоянии поставить Вам в вину ничего. Желаете ли Вы этого или нет, мое отношение к Вам остается неизменным. До свидания, друг мой, дорогой Александр Васильевич. Пусть Господь сохранит Вас и пошлет Вам мир душевный. Я же помню и молюсь за Вас как всегда…»

Похоже, Тимирева не очень понимала, что происходит с адмиралом. Еще раньше она услышала в его словах нотки какого-то мистического страха («Вы говорите о расплате за счастье – это очень тяжелая расплата, не соответст[вующая] тому, за что приходится платить. Будем думать, Александр Васильевич милый, что это жертва судьбе надолго вперед и что вслед за этим ужасом и горем будут более светлые дни») и прочла нечто, ее глубоко поразившее: «Вы пишете о том, что Ваше несчастье должно возбуждать что-то вроде презрения, почему, я не понимаю. Кроме самого нежного участия, самого глубокого сострадания я ничего не нахожу в своем сердце… Кроме ласки, внимания и радости я никогда ничего не видела от Вас, милый Александр Васильевич; неужели же правда Вы считаете меня настолько бессердечной, чтобы я была в состоянии отвернуться от самого дорогого моего друга только потому, что на его долю выпало большое несчастье?» Буквальное, а возможно, и неверное прочтение каких-то слов Колчака, которых мы не знаем, должно было повергнуть Анну Васильевну в подлинное смятение, и стоит только подивиться ее самообладанию, чуткости и заботливому такту. Очевидно, в первый раз она невольно допустила в сильном и умном Колчаке такой недостаток великодушия, который заставил бы его заподозрить любимую женщину в способности «отвернуться» от флотоводца, подвергшегося удару судьбы.

Той же логикой руководствуются и современные авторы, категорически утверждая: «Профессия настолько захватила адмирала, что в музыке он признавал только героическое, сведения о цветоводстве черпал из истории войн, а свои отношения с женщинами строил, исходя из принципа, что любви достоин только воин-победитель». Опираясь, должно быть, на слова Бубнова («Со свойственным ему возвышенным пониманием своего начальнического долга он считал себя ответственным за все, что происходило на флоте под его командой, и потому приписывал своему недосмотру гибель этого броненосца, хотя на самом деле тут ни малейшей вины его не было»), другой исследователь говорит о «комплексе вины», мешавшем Александру Васильевичу «жить и полноценно исполнять свои обязанности», – как будто не обращая внимания, что в такой степени «комплекс» уже становится близок к помешательству, которое вряд ли можно было «стряхнуть», «придя в себя». И хотя окончательного ответа и полностью достоверной реконструкции здесь дать, конечно, нельзя, – стоит задуматься, какие предположения о душевном состоянии и даже мировоззрении Колчака было бы все-таки допустимо сделать?

Не будем пытаться дать однозначное объяснение. Среди факторов, оказывавших влияние на Александра Васильевича, не следует отбрасывать даже сознания объективной, а не надуманной вины или хотя бы провинности, коль скоро среди вероятных причин пожара на «Императрице Марии» было и бытовое разгильдяйство матросов, а сам Колчак в поданной 4 ноября записке писал об обилии на флоте молодых неопытных мичманов и связанном с этим «полном отсутствии авторитета и влияния офицеров на команду, создающем крайне серьезное положение на многих судах в отношении воспитания и духа команды» (сравним также мнение адмирала Григоровича, высказанное в письме Колчаку от 18 ноября: «… установившийся на этом корабле порядок службы и те грубые отступления от требований Морского устава, которые и Ваше превосходительство усмотрели по этому делу, могли не только обусловить собой возможность катастрофы… но и приблизить ее наступление, если таковая была неизбежной»). Сложно сказать, насколько такое положение вообще могло быть исправлено за неполных три месяца пребывания Александра Васильевича на посту Командующего (а Григорович писал ему 7 ноября: «Должен искренне и прямо Вам сказать, что никогда и ни у кого не было и мысли считать Вас ответственным за эту катастрофу. Не дело командующего флотом входить в детали службы отдельного корабля, у командующего флотом гораздо более ответственное дело, служба на корабле, его порядок – это дело командира…»); но обостренное чувство своей ответственности за ненормальный разрыв между офицерами и нижними чинами вполне похоже на щепетильного Колчака.

Не будем полностью отвергать и правомочность буквального прочтения Тимиревой того самого неизвестного нам письма Александра Васильевича. Более чем через год в одном из его черновиков вновь встречается упоминание о «каком-то чувстве, похожем на стыд, чувстве боязни вызвать у Вас презрительное сожаление или что-то похожее на это»; такая боязнь, конечно, была несправедливой, а может быть, и оскорбительной по отношению к Анне Васильевне, – но подобные эмоции редко анализируются человеком с рациональной точки зрения, да и сами они, как видно, далеко не были столь несправедливо простыми. Не случайно в процитированной фразе стыд стоит раньше боязни, ощущение собственного несоответствия самим же заданному высокому уровню – впереди опасений, что «сожаление» любимой женщины будет носить оттенок «презрения».