Читать книгу "Побег из СССР - Дато Турашвили"

Но Гега стоял и, хотя он не знал, куда его ведут, не знал, что в конце коридора есть комната, где его ждет приговор, он все еще верил, что этого не случится. Когда Гега шел по коридору, откуда-то издалека, откуда-то сверху, до него донеслось пение, но Гега подумал, что это ему мерещится, и даже слегка улыбнулся. А этажом выше женщины-заключенные действительно пели, они стояли очень близко к форточке запертой камеры и, плача, громко пели. В отличие от Геги, их голоса хорошо слышал Дима Лорткипанидзе, который громко стучал окровавленным кулаком по двери своей камеры и кричал на всю тюрьму.

На крик Димы сразу же отреагировали и другие заключенные – уже через несколько секунд все заключенные Ортачальской тюрьмы знали, что внизу, в подвале, ведут человека на расстрел. А еще через несколько секунд все этажи, вместе, срывая голос, выкрикивали имя Геги, и, когда Гега подошел к концу своего последнего коридора, вся тюрьма уже так гудела, что сопровождавшие Гегу надзиратели возмущенно переглянулись. Может, всему виной спешка, или в советской империи действительно что-то загнивало, но как только Гегу ввели в комнату, где его уже ждал палач, тот, не медля, как и следовало по уставу, выстрелил в смертника сзади, но оружие дало осечку. Для профессионального убийцы это было такой неожиданностью, что он растерялся и занервничал. А Гега обернулся и сказал, с неизвестно откуда взявшимся спокойствием:

– Раньше вы хоть убивать могли, а теперь и этого не можете.

Убийца выстрелил во второй раз, и все закончилось…

Официально о приведении приговора в исполнение родителям осужденных не сообщали, но у советской власти были и более циничные и жестокие правила. Через несколько дней после третьего октября семьи осужденных получили квитанции, по которым оплатили стоимость пуль, потраченных на расстрел их детей. Каждая пуля стоила три рубля, но матери Геги пришлось заплатить шесть рублей – и за ту первую пулю, которая то ли не вылетела, когда оружие дало осечку, а может, и вылетела, но палач просто промахнулся. Хотя поверить в это сложно – они редко промахивались, и не только с такого близкого расстояния, но и издалека. Такой уж была история советской империи. Тем, кто лично присутствовал на расстрелах, к каждой зарплате дополнительно начисляли четырнадцать рублей. Несложно понять, какова была цена жизни, если смерть оценивалась в четырнадцать рублей.

Они не были героями, и то, что они сделали, на любом языке называется преступлением.

Поэтому:

Ни родители, или члены их семей, ни друзья или близкие никогда не говорили, что Гега и его друзья не были виновны и не должны были ответить за то, что сделали.

Угон самолета – преступление всюду, тем более если он приводит к жертвам, и виновные должны быть наказаны.

Но:

расстрел тех, кто никого не убил, – такое же преступление, как и угон самолета, а может, и хуже.

Тем более:

станет преступлением расстрел человека, который вообще не сидел в том самолете. Видимо, проявленная правительством по отношению к монаху особая жестокость совершенно изменила сознание охранника, который до расстрела был его надзирателем в тбилисской тюрьме КГБ. Он бросил работу и навсегда ушел в тот самый монастырь, где так любил уединяться расстрелянный монах. А в деревне, откуда как на ладони была видна ведущая в монастырь заснеженная дорога, по которой поднимался бывший охранник, в тот же день родилась легенда, что монаха не убили, что не послали все же на расстрел невинного человека.

В Грузии многие и сейчас верят, что угонщики самолета еще живы, что они далеко, очень далеко от этого мира, полного зла. Они так хотели улететь, что действительно улетели…