Читать книгу "Побег из СССР - Дато Турашвили"

Тина, босая, в одной белой рубашке, сидела на стоявшей прямо напротив двери койке. Койка была у стены с окном, на окне виднелись решетки, но за ними, снаружи, была еще одна стена, построенная из давно потерявших свой цвет кирпичей.

Тина сидела босая и ничего не говорила, а только слушала сидевшего рядом с ней Гегу, осторожно, очень осторожно, поглаживавшего Тинины пальцы:

– Не думай об этом… Моего деда тоже приговорили к расстрелу, но он спасся. Я ношу его имя. Когда его должны были расстрелять, ему тоже было двадцать три, и он по-мегрельски сказал Берия, что не боится смерти, а поговорит с ним потом, когда и тот тоже там окажется. Ночью его вывели из Метехской тюрьмы и поставили спиной к Куре, мой дед попросил не стрелять ему в спину, хочу, мол, смотреть смерти в глаза. Они прицелились, выстрелили и специально, по приказу Берия, промахнулись. Оказывается, потом мой дед только о том и говорил, что Берия поступил с ним хуже, чем если бы просто убил… Он и сейчас жив, ты же его помнишь, на нашей свадьбе он все время целовал тебя в лоб и плакал… И меня не расстреляют, не бойся, обязательно что-нибудь произойдет, и меня не расстреляют…

В дверь очень вежливо постучали, и Гега встал.

– Иду, – сказал Гега очень тихо и снова сел, крепко, очень крепко сжал правой рукой пальцы Тины, без которых так соскучился, и заплакал так, как когда-то в детстве, когда во дворе позади дома нашел мертвую птичку.

Выходя из камеры, Гега, пока охранник запирал дверь, еще раз посмотрел на Тину, которая сидела на койке. Такой он ее и запомнил – сидящей на тюремной койке, босой, с мокрыми от слез глазами…

Отлет

Несмотря ни на что, в Грузии все же верили, что угонщиков не расстреляют. Некоторым так хотелось, чтобы этого не случилось, что они сами же и придумывали разные версии, самой распространенной среди которых была версия Сибири. Говорили, что приговоренных смертников не расстреливают, а посылают на бессрочные работы в Сибирь, на секретные советские объекты, так, мол, будет и с угонщиками. В действительности же советская власть их расстреливала, но версия Сибири была плодом фантазии тех людей, которые даже виновных не считали заслуживающими смерти. Приговоренных к смерти расстреливали, но в исполнение приговор приводился далеко не сразу: руководство любой республики должно было дождаться официального подтверждения из Москвы. Как правило, этот процесс сильно затягивался, иногда даже на несколько лет. Поэтому до сих пор трудно поверить и совершенно непонятно, почему по отношению к угонщикам самолета проявили такую поспешность – их расстреляли через полтора месяца после вынесения приговора, третьего октября. Хотя, быть может, и наоборот: более чем понятно, почему так усердно старались не медлить власти советской Грузии.

Официально ничего не объявляли, родителям и членам семьи ни тогда, ни потом ничего не сообщили, но информация о расстреле Геги и его друзей все же просочилась. Поскольку альтернативных источников информации в условиях советской власти попросту не существовало, грузины узнавали новости, и все то, что советское правительство тщательно скрывало от своего народа, только по западным радиоканалам. Третьего октября – в тот же день, как приговор был приведен в исполнение, – «Голос Америки» передал и эту скорбную информацию, но большинство все же не поверило, что Гега уже мертв, ведь надежда никогда не умирает.

Но дедушка Геги, тот самый, чье имя он носил и который в таком же возрасте во времена Берия чудом спасся от расстрела, скончался в тот же день, третьего октября…

Камеры смертников располагались в подземельях Ортачальской тюрьмы, в самых нижних помещениях старой, так называемой Губернской части здания, откуда осужденных выводили на казнь в специальную комнату, расположенную на том же этаже. Но на этом этаже сидели не только осужденные на смерть – тюрьма знала, кто где сидит, знала, кого выводили или приводили. Тем более те, кто сидел в камерах этажом выше, знали об осужденных на казнь все. Как раз наверху, в одной из камер над этажом смертников, отбывал тогда наказание один из известных криминальных авторитетов – Дима Лорткипанидзе. Он родился в Париже, в семье политэмигрантов-грузин, и его антисоветские взгляды вовсе не были случайными. А рядом с его камерой оказались, до того как им вынесут приговор и переведут в женскую колонию, несколько заключенных женщин, арестованных за торговлю, и эти женщины обычно по вечерам пели. Об их пении Дима Лорткипанидзе узнал от надзирателя, которые как-то пожаловался: «И что это за любовь к пению на них нашла? Мне потом начальство замечания делает…» Дима узнал и подробно расспросил о тюремных певуньях. Надзиратель пожал плечами – кто-то из этих женщин бухгалтер, кто-то продавщица магазина, и я, мол, тоже удивляюсь, что они так хорошо поют. Тогда заключенный Дима Лорткипанидзе придвинулся к надзирателю еще ближе и тихо спросил:

– А если эти женщины будут петь громче, внизу их услышат?

– Где внизу?

– У смертников.

– В закрытых камерах не услышат.

– А в коридоре?

– Если женщины будут петь очень громко, наверное, в нижнем коридоре будет слышно.

– Наверное или точно?

– Наверное.

– Тогда слушай. Мы тебя отблагодарим, если выполнишь маленькую просьбу.

– Если за это с работы не снимут…

– У тебя и вправду такая работа, что жаль терять… Но все же слушай внимательно.

– Слушаю.

– Внизу, у смертников, сидит Гега, актер.

– Знаю, за самолет, другие тоже там.

– Другим помочь не сможем. Эта помощь Геге больше других нужна, ему то ли двадцать два, то ли двадцать три, молодой совсем.

– Знаю, я и в кино его видел.

– Так ты и кино любишь… Вот и скажи, когда Гегу на расстрел выведут, ты об этом как скоро узнаешь?

– Сразу же и узнаю, на том этаже надзирателем мой двоюродный брат.

– Двоюродный или троюродный?

– Близкий, двоюродный.

– Тогда как только его соберутся выводить, я тут же должен об этом узнать.

– Не делай такого, за что меня с работы выгонят, у меня дети маленькие, двое, если скажешь, что планируешь…

– Ничего такого.

– Не губи меня.

– Говорю же, ничего такого.

– А все же?

– Когда Гегу соберутся выводить, скажешь женщинам, чтобы они начали петь, и пусть поют погромче, как можно громче. Скажешь женщинам, что это моя просьба, что надо подбодрить Гегу, и то скажи, что его на расстрел ведут.

Удивленный надзиратель стоял и слушал этого странного заключенного – таких он никогда не встречал, ни здесь, ни в других тюрьмах, где работал раньше…

Их всех расстреляли в один и тот же день, но постарались сделать так, чтобы не было огласки. В трех случаях это получилось относительно легко – монаха и братьев специально вывели из камер днем, когда внимание тюрьмы слабеет, а под конец открыли дверь той камеры, где сидел Гега.