Читать книгу "Защита - Станислав Хабаров"

Она со мной делится. Могу представить её слезы крокодиловы. Как она плакала, по её словам, когда объявили, что ей разрешили ехать в Америку, но без детей. Наверное, эти слёзы её были настоящими, искренними, и за эти слёзы окружающим ещё придётся долго платить. Она успешна без мужа, не вспоминает о нём, и даже как-то поделилась, что отсутствие секса – преимущество её возраста.

Она не может спокойно жить, ей нужен драйв. Она постоянно с кем-нибудь борется. То с одним, то с другим, по очереди, напрягая все усилия, собирая силы в кулак. И в результате побеждает. Всегда. Жертвы сначала думают: «надо бы», а после просто машут рукой. И она не тонет, а бежит себе, несмотря ни на что, по житейскому морю нетонущей водомеркой.

Она такой же политик, как и её землячка Юлия. Правда, масштаб иной. Она и Юлия Тимошенко – одного поля ягоды, с одной грядки и взращены одной землёй. «Юля, Юля, Юля», – кричат Юлины поклонницы, а имя Римки произносят чаще сквозь зубы с ненавистью: «Дождётся… Придёт ещё её час». Другой бы в этой атмосфере сгорел, иссох, зачах. Но не она. Короткая передышка – и поиск новой жертвы. Она словно парящий орёл над контролируемым им пространством.

Иногда Римка выглядит для меня шизоидом. Например, когда начинает рассуждать о качестве своих стихов, сравнивая себя с Пушкиным или хваля свои рисунки, несовершенные геометрически. Вероятно, это у неё от преподавательской деятельности. Я всегда отмечал подобное в преподавателях, у которых отсутствует обратная связь и которые очень самонадеянны.

2

Наш офис открывался посетителям небольшим холлом с рядом стульчиков-кресел, как в кинотеатре, перед «экраном»-фронтдеском. Рядом ведёт в коридор стеклянная дверь с ячейками для собеседований. Слева окно и вход в небольшой информационный зал, где Фернандо с Чарльзом Вашингтоном учат посетителей выжимать из компьютеров сведения о наличии текущих рабочих мест.

Мы сидим в огромном зале, разделённом на клетки – кубиклы. С высоты они напоминают пчелиные соты, выкрашенные в серый цвет. Утром, после исходного шевеления, наступает благостная тишина. Сотрудники копаются в кубиклах. Но вот начинается первое движение. Римка отправляется на собеседование в одну из представительских ячеек.

Тишина, правда, остаётся недолгой. Явилась Римка, и ей не терпится поделиться… Чёрт меня дёрнул переместиться в освободившийся кубикл напротив Римки и оказаться под вечным её присмотром. Для этого ей достаточно подняться в полный рост, и она над разделяющей нас перегородкой. Что она теперь и делает. С боковых сторон, например, ко мне не заглянешь. По сторонам высокие стенки, слева от меня – Амелия Ховард, которая курирует бездомных, а правый кубикл пуст. Там свалены какие-то ремонтные детали копировальных машин, компьютеров, связки проводов, забытые, они никого не интересуют.

Римка словно с потешного преставления. Она не может успокоиться, ей хочется, ей необходимо поделиться. Существует два способа выделиться: возвышая себя и принижая остальных. Убеждая себя, как все они глупы, и поэтому нет греха в том, чтобы всех их обвести и обмануть. Как легко тогда чувствовать себя Гулливером среди глупцов-лилипутов и хранить в своём арсенале тайные методы. Убедить себя, что людишки там, внизу, поголовно в твоей милости. Это нетрудно. Легко убедить себя, когда хочется.

Доставляло ей жгучее удовольствие разбирать их неизбежные дефекты. До поры до времени ей приходилось делать это молча, пока не появился слушателем я. Какое это было для неё наслаждение – поиздеваться над нуждающимся. Вернувшись в кубикл, она смакует всё: и желание просителей понравиться, произвести на неё эффект, польстить, разжалобить, очаровать. Она ведь видит это разом, сознавая своё могущество стрелочника судеб.

Не верю я ей по старой памяти, не доверяю во всём. Она пытается выдавить из себя откровение, хотя и сдерживается. Какая-то сдержанность с капелькой настороженности портят откровения. Я ей не верю, а только делаю вид. Таковы правила игры. Остальное за скобками. Она, действительно, видно, после пластической операции. Хотя зачем это ей? Не думаю, что для красоты. Скорее, скрыться, замаскироваться от чего-то. Только меня это не касается, и я делаю вид. Мы формально с ней общаемся и друг другу нужны. Я ей – в роли благодарной аудитории; она – в роли гуру.

Народ к нам действительно является чудной. В этот раз на собеседование приходила вдова, не устававшая повторять, что так одинока с некоторых пор. И это звучало рефреном её ответов на все вопросы.

– Так значит, вы одиноки? – спрашивала её Римка с виду невинно и серьезно, но с бесконечным издевательством в душе, а та в ответ причитала, поверяя в который раз свои беды. Зато с каким наслаждением пересказывала Римка мне сцену, не скупясь на эпитеты «овдовевшей кретинке», «безмозглой вдове».

Мне Римка кажется роботом, собранным из стали и проволоки, без затей запрограммированным на зло, и неважно, что у неё в глазах пластиковые линзы и что-то с ногой, но она упорна как чёрт и несёт в себе заряд ненависти, которой у неё для всех предостаточно, в избытке и с головой. Читатель, поверь, злодеи сериалов не выдуманы, но в жизни они более изощрённые, и с ходу их трудно распознать. В сюжете герой, как орех от скорлупы, освобождается от шелухи и постепенно вырисовывается. Задача автора – преподнести нам героя на блюдечке, а в жизни они затушёваны.

3

Готов я поверить в теорию самозарождения прохиндеев. В моей прежней жизни было такое. Я видел таких и у себя под носом, и везде. Даже в особом доме на теперешней улице Королёва, что идёт к останкинской башне, и в моё время жили ракетно-космические первопроходцы.

Этот дом пробил для своих ведущих сотрудников Королёв. Но и там заплодились такие. Они вышли как бы из второго эшелона родственников: дети, мужья и жены детей замечательных людей, занятых и самоотверженных. Появлялись они с определённым умыслом в головах и становились закаленными сукиными детьми, на всё готовыми, бесстрашными в своих поползновениях. Непросто было их раскусить. Они были так старательны, как правило, умели нравиться, и нравились решительно всем. Но горе оказавшимся у них на крючке. Опыт и врождённая отчаянность позволяли им не церемониться, топить окружающих и ходить по головам.

Всех нас трахнула пыльным мешком перестройка, и кафедру затрясло. С шефом тогда и случилось, и только Левкович реально ему помог – устроил в академический санаторий «Узкое», но видно, поздно, и был «не в коня корм». Тогда и Римке непросто пришлось. Она, разумеется, понимала, что бывшая кафедральная лафа её – не вечна, и ей самой кафедры не удержать, и она искала альтернативный вариант, опору, по которой она вьющейся лианой поднимется ввысь.

Она понимала, что стройке нужен новый строительный материал – ровесники или помоложе. Ведь кафедра всем тогда для неё была. Её вселенной, её страной, нуждающейся в управлении, со своей историей и подданными. Казалось, кафедра для неё – не удовлетворение амбиций, а намного значительней, и связана с её отцом. А чем? Мало кто знал. Знал, безусловно, знал Левкович, не мог не знать, но ему не высунуться с его извечной осторожностью.