Читать книгу "Город на воде, хлебе и облаках - Михаил Липскеров"

Шломо от такого напора несколько потерял свое лицо и покорно отдал свой стакан Ирке Бунжурне, которая его по рассеянности и расстройству чувств тут же и выпила и куснула хлебца. И я ее понимаю: как тут не выпить и не куснуть хлебца, если и то и другое имеется в наличии себя быть. А если эта причина вам покажется недостаточной, то присовокупите к ней изгнание охламона, на которого было потрачено колоссальное количество искреннего чувства и немереное число очень и очень приличных маек. Но местные евреи этого не знали, поэтому смотрели на Бунжурну с подозрением. Так как у них не было привычки, чтобы посреди ночи в Город являлась девица, встревала в дела евреев, выпивала вино одного из них и закусывала его хлебцем. Шломо, который с Иркой был знаком по чебуреку и еще по чему-то, о чем я уже писал, но не помню, отнесся к ее поступку спокойно. Спокойно попросил у евреев налить вина, отломить хлебца, после чего выпил вино, съел кусочек хлебца и произнес долгожданное «Чтобы все были здоровеньки». После чего свободной от Осла рукой взял за одну из Иркиных рук, не рассмотрел какую, потому что в Городе стояла ночь и деталей было не рассмотреть. И вот они, Шломо и девица Ирка Бунжурна, сидели, взявшись за руки, на площади Обрезания в компании вежливо молчащего Осла, потому что троица евреев вежливо и молча влилась в ночь и разошлась по своим домам, чтобы на следующее утро на площади Обрезания собрался весь Город для осмотра места пришествия совершенно посторонней девицы, которая выпила вино Шломо Грамотного и осталась после этого живой, и еще до рассвета держала Шломо за руку, и рука у нее не отсохла, бесстыжей, мир не встречал таких евреек, понятно, если это полячка Ванда Кобечинская, русская сестра Василия Акимовича Швайко Ксения Ивановна, впрочем, за это никто ничего точно сказать не мог. В том числе и я, который придумал всю эту историю, но в точности любовные линии в книге прочертить еще не успел. И не знаю, как быть дальше, когда Ирка Бунжурна поломала все мои планы и без всякого спроса прорвала достаточно ровную и крепкую ткань моего повествования, чтобы влезть посторонней заплатой и сбить весь ход нарратива, а без нарратива нонче никуда. Причем, сучка такая, делает это не в первый раз. И у меня есть основания полагать, что и не в последний. Потому что я ее знаю. И, чтобы вернуть течение в русло, в котором оно должно течь, запустим-ка мы на площадь Обрезания только что упоминавшуюся Ксению Ивановну. Надо вам сказать, что, несмотря на свои годы, а какие это такие «свои», я знать не могу, да и не хочу, потому что а зачем, если женщина – женщина как Ксения Ивановна, дай вам Бог всю жизнь иметь такую женщину, это я мужчинам говорю, а женщинам – не дай Бог. Потому что рядом с ней ни одна даже самая клевая чувиха не канает. И вот Ксения Ивановна встает посреди ночи в своей половине дома и чувствует необходимость пойти по воду на колодец. А должен вам заметить, что колодцев в Городе не было, а имел место водопровод, сработанный еще рабами Рима. Но если русская женщина Ксения Ивановна решила посреди ночи пойти по воду на колодец, то этот колодец непременно образуется. А если образовался колодец, то почему бы в доме Ксении Ивановны не образоваться и коромыслу с ведрами? А раз внятного ответа на вопрос «почему» нет, потому что на такие дурацкие вопросы ответов вообще не бывает, как не бывает ответа на вопросы типа «кто бы мог подумать?», «за что, Господи?» и «а по по не хо-хо?», вопросы, ходящие среди людей под лейблом «риторические», то почему бы и нет? И вот Ксения Ивановна взяла коромысло с ведрами и пошла по воду на колодец. И путь ее, как вы должны были бы догадаться, пролегал (по-моему, очень красивый оборот я придумал – «путь пролегал». Эпически звучит) через площадь Обрезания. И что видит Ксения Ивановна на площади Обрезания?! Ах! Она видит Шломо Грамотного с Ослом в одной руке и с рукой нездешней девицы – в другой. И это наносит укол в ее израненное сердце. (Чем оно уж так было изранено, сказать не могу, но уж больно красиво звучит. А я для красоты звучания продам любой нарратив, не говоря уж о правде жизни.)

И вот тут Ксения Ивановна вздрагивает своим, как я уже говорил, израненным сердцем, и площадь Обрезания расплывается в ее потускневших, но по-прежнему прекрасных глазах, и на ее месте появляется картинка, нарисованная, вы знаете кем, а я не буду называть ее имени, ибо – вот она! Сидит себе дева-разлучница и держит за руку дролю ее бывшего Шломо Грамотного, как держала ее некогда Ксюша…

Дивная история Ксюши (Ксении Ивановны)

…единственной дочки купца Ивана Никитина из купецкой слободы нашего Города, который однажды уплыл за три моря-окияна и сгибнул то ли в одном из морей-окиянов, то ли в землях враждебных, сарацинских иль эфиопских, иль, упаси господь, был сожран какими-нибудь псоглавцами, слухи о которых доходили до Города приблизительно раз в 50–60 лет. Зверями жутко небрезгливыми, жрущими все подряд в сыром виде. Ну где ж это видано… Некошерно как-то… И было о ту пору Ксюше 15 годков. Лет 120 тому. И была Ксюша в самом соку. А вещь эта для девиц опасная, потому как соки эти на волю брызнуть готовы – стоит только пальцем ласковым мужским прикоснуться. А глаза папенькиного присмотреть нет как нет, а почему нет как нет, я уже говорил.

А о маменьке летописи-сказания умалчивают. Так что и маменькиного глаза для пригляда, соответственно, тоже не было. А раз девушка созрела, то палец ласковый мужской вскорости и образовался.

И кому, скажите вы мне, принадлежал этот палец? Еврею, можно сказать жиду, Шломо Гогенцоллерну, жиду, надо отдать ему должное, красивому, здоровому и грамотному. Который в разных столицах обучался, мог оду или стих скласть и, самое главное, разные языки знал, особливо язык любви, подхваченный в разных Кордовах и Московиях, местах в любви поднатасканных. И вот, когда Ксюша наша сидела на набережной реки, коя в те года протекала посреди нашего Города, а почему ее нет сейчас, я объясню несколько позже, когда тому придет черед в моем повествовании, и глядела на ту ея сторону, откуда, как грезилось ей, и появится тот палец мужской и ласковый, от которого ее ручки-ножки враз ослабнут и соки ее скопившиеся выплеснутся из тела ее горячего и зальют набережную, хлынут в реку, достигнут той ея стороны, и любовь девичья поглотит Город на время. И он выйдет из этой неземной (земной) любви очищенным.

Но любовь вместе с пальцем пришла к Ксюше не с того берега, а с этого. И звали любовь Шломо Гогенцоллерн, и прозвище у нее было Грамотный.

И сердце девичье затуманилось, и соки насторожились, как театральный актер, ждущий слов «Ваш выход», и глаза ее карие (а может, голубые) повлажнели. И Шломо Грамотный тоже почувствовал что-то в себе нездешнее, непривычное и, вместо того чтобы, как это и было у него принято, завалить младую деву по месту нахождения, а именно – на набережной реки, сел рядом с ней, и взял ее за руку, и стал вместе с ней смотреть на ту сторону реки. Неизвестно для чего. И вот уже рука к руке, и одна коленка как бы невзначай касается другой, и все в их младых телах трепещет и ждет, когда на Город опустится ночь и ничей жадный взгляд не проникнет в их маленький прекрасный мир и не увидит сладкого мига соития, и только спящий в гнезде синиц, утомившийся за прошедший день, вздрогнет от девичьего крика и снова заснет, чтобы отдохнуть перед завтрашним утомлением.