Читать книгу "Кристалл в прозрачной оправе - Василий Авченко"

До Дальнегорска от Владивостока – пять сотен километров. Нужно ехать сначала по «федералке» – дороге на Хабаровск, затем свернуть с неё и махнуть через тайгу и перевалы Сихотэ-Алиня, пробираясь партизанскими и тигровыми тропами к побережью Японского моря. Зажатый между сопками городок кажется друзой пятиэтажных прямоугольных кристаллов.

Дальнегорские минералы – не «индустрия моногорода», а настоящая сказка. Мы ходили там в пещеры, жили в палатках у речки Горбуши, пропадали на отвалах горных выработок – в этих кучах чего только не попадалось: и меднорудный золотистый халькопирит, и свинцового вида (тот случай, когда внешность соответствует сущности, а не маскирует её) галенит, и чёрный, как уголь, сфалерит, из которого берут цинк, и бесполезный, но красивый геденбергит – сростки зелёных ёлочных иголочек, – и прозрачные призмочки данбурита.

Неповторимы дальнегорские скарны – демократичный, облегчённый вариант уральских малахитов (и само слово «скарн» суровее, аскетичнее, скромнее приторного «малахита»). Скарн – горная порода с особым рисунком, выполненным включениями того самого геденбергита и других минералов. Из дальнегорского скарна выходят красивые письменные приборы и пресс-папье. Его ни с чем не спутаешь – таких скарнов больше нет нигде. «…В вестибюле были установлены огромный малахит с Урала и аметист из Бразилии. Штирлиц всегда подолгу стоял возле аметиста, но любовался он уральским самоцветом», – это о том, как знаменитый разведчик хаживал в берлинский музей природоведения. Я точно так же смотрю на наш скарн. Встречая его в Москве или за границей, здороваюсь с ним, как с земляком. Кроме него и меня, никто не замечает этого – мы оба молчаливы.

Скарном отделана станция московского метро «Петровско-Разумовская». Им же выложен пол штаб-квартиры Дальневосточного отделения Российской академии наук. Бывая там, я стараюсь не наступать на скарн. Не по рангу мне попирать его ногами.

* * *

Поводом для переименования Тетюхе в Дальнегорск стал конфликт с Китаем на острове Даманском в марте 1969 года. До этого на карте со старыми нерусскими названиями – китайского, тунгусо-маньчжурского («туземного», писал Арсеньев), реже корейского происхождения – мирно соседствовали русские. Иные из них были оригинальными, как Владивосток (или полуоригинальными – город нарекли по созвучию с Владикавказом), другие отсылали к малым родинам переселенцев. Приморье – «Зелёный Клин» – активно заселяли украинцы, что отражено в наших фамилиях и в нашей топонимике: Черниговка, Полтавка, Чугуевка, Киевка, Тавричанка… С появлением новых населённых пунктов или апгрейдом старых понемногу добавлялись советские названия – так из Семёновки вылупился машиностроительный Арсеньев. Что-то менялось, но изредка и точечно. Конфликт с Китаем на Даманском изменил всё разом. После боёв на Уссури было решено избавиться почти от всех вызывающе нерусских названий, тем самым предотвратив возможные притязания. Приморье маскировалось под исконно русскую землю – символический акт, своего рода крещение с присвоением нового имени. По такой схеме Кёнигсберг – Калининград и Тоёхара – Южно-Сахалинск тоже получили советские паспорта. Разница в том, что в Приморье переименовывали места, уже больше ста лет принадлежавшие России – СССР.

Новые поколения приморцев не помнят, что до 1972 года Дальнегорск назывался Тетюхе (правильнее «Тютихэ», предположительно – «река злых свиней» или «жемчужная река»). Дальнереченск был Иманом (от орочского или удэгейского «снег»), Партизанск – Сучаном (от китайского «чистая речка» или от удэгейского «трава и крепость», есть и другие версии).

Мы не знаем «крёстных отцов», придумывавших новые названия, часто безлико-дежурные. Река Раздольная вместо Суйфуна, Илистая вместо Лефу, Рудная вместо Тетюхе – гладко, но слишком по-среднерусски; такие речки могут быть (и есть) где-нибудь в центральной России. Я родился спустя восемь лет после великого переименования, но и мне проще сказать «Суйфун».

Многие утраченные названия искренне жаль. Корейская Каменка стала Старой Каменкой. Два Корейских мыса стали Новгородским и Рязанским – по-моему, это слишком. Исчез залив Америка, названный вовсе не в угоду геополитическому противнику, а в память о русском пароходокорвете «Америка». Пропал пролив Японец – память об одноимённом транспорте. Не стало бухты Маньчжур, названной в честь корабля, высадившего в бухте Золотой Рог основателей Владивостока.

Гора Китайская стала Ольховой – ни одного упоминания о тех-кого-нельзя-называть. Манзовка («манзами» в Приморье называли местных китайцев) превратилась в Сибирцево. Посёлок Хунхуз стал Буйневичем – можно подумать, что это перевод, ибо буйства хунхузам, «краснобородым» лесным разбойникам, было не занимать. Но нет: это память о старшем лейтенанте Николае Буйневиче, погибшем на Даманском.

С карт убрали не только китаизмы, но и артефакты тунгусо-маньчжурских языков – память о приморских аборигенах, не китайцах и не русских. Тех, потомки которых сегодня зовутся «коренными малочисленными»; тех, кто никогда не представлял угрозы для России. Целились в китайцев, попали даже не в американцев или японцев – в себя. Удивительно, как не переименовали вальс «На сопках Маньчжурии». Отец рассказывал, что уже тогда, в семидесятых, он был против переименования: «Для геологов это был удар, потому что многие устоявшиеся названия разных свит были даны по речкам. И вдруг все речки переименовали…».

При выборе новых топонимов чёткой системы не просматривается. Одними названиями отмечены видные приморцы. Так, Даубихе («река больших сражений», о которых достоверные сведения утрачены – остались лишь предания и остатки древних укреплений) стала Арсеньевкой. Посёлок Лаулю назван Дерсу – нечастый случай, когда увековечивается память о литературном персонаже, ведь настоящее имя арсеньевского проводника было Дэрчу Оджал (или Одзял). Село Майхе превратилось в Штыково – в честь Терентия Штыкова, руководившего Приморьем в конце пятидесятых, а до этого учреждавшего КНДР, дочернее государство Советского Союза.

Другие имена должны были отразить особенности местности, как река Илистая, либо исторические события – как село Метеоритное (Бейцухе), где в 1947 году рухнул Сихотэ-Алиньский метеорит. Посёлок Изюбриный (Сетюхе), Медвежий Кут (Синанча), речка Тигровая (Сица) – здесь всё понятно.

Многие топонимы, однако, не говорят ни о чём. Тот же Дальнереченск – так мог называться любой город, отстоящий от Москвы хотя бы на тысячу километров. Или Дальнегорск, похожий на невыразительный псевдоним вроде «Евгений Петров». Имянаречение Партизанска хотя бы привязано к локальной истории – здесь в своё время воевали Лазо и Фадеев. А все эти Речное, Скалистое, Фабричный, Грибное, Грушевое, Камышовое, Таёжная, Кривая – зачем? Была сопка Бейшахе – стала Безымянной…

То ли дело – ушедшие в небытие колоритные, похожие на хлебниковские, неологизмы Ли-Фудзин, Сандагоу, Табахеза, Эльдуга, Монгугай, Лючихеза (означает всего лишь «шестой приток», зато как звучит!), тайфунный Тафуин, топазовая Топауза… Молодой Фадеев писал о «майхинских спиртоносах» и «тревожном улахинском ветре», несущем «дымные запахи крови» – но ни Майхе, ни Улахе больше нет.

Старые названия лучше соответствовали характеру этой трудной и редкой земли – возможно, именно потому, что звучали для нас чуждо. Своеобразие даже глубоко русифицированного и советизированного Приморья (ведь здесь умерло уже несколько поколений русских) лучше всего отражалось в неуклюжих, порой пугающих названиях. Они, конечно, успели порядком обрусеть. Язык обтачивал необычные угловатые слова, как море камни. Чан-да-ла-цзы (теперь хребет Лозовый), обрусев, превратился в «Чандолаз», и слово это живёт до сих пор. Речка Лянчихе в пригороде Владивостока превратилась, естественно, в «Лянчиху», и попробуйте сказать, что это не русское слово; новое название «Богатая» куда тусклее.