Читать книгу "Плененная Иудея. Мгновения чужого времени - Лариса Склярук"

Они то решали идти навстречу римлянам и просить о помиловании, то в ужасе останавливались, возвращались назад к воротам, требуя, чтоб их впустили. Находящиеся же на стенах кричали на них, забрасывали камнями, а обращаясь к римлянам, взывали к их милосердию и обещали открыть ворота.

Заводилой у «жаждавших войны» был Ицхак. Его дерзкие глаза на красивом нагловатом лице сверкали. Он явно наслаждался своей ролью. Рядом с ним Ионатан увидел Эфраима. Юноша, подражая, то добродушно и беззлобно топтался на месте, то устремлялся вслед за Ицхаком.

Ионатана охватило беспокойство. Между тем римляне, зная о постоянном соперничестве между двумя руководителями сопротивления, поверили, что иудеи были изгнаны из города, и, не дожидаясь команды, устремились к «изгнанникам», надеясь сразу же их наказать.

Мнимо изгнанные, как будто опасаясь мести римлян, отступили к воротам. Римляне двинулись за ними. Внезапно иудеи перестали отступать, развернулись, окружили римлян и напали на них. Стоящие на стенах сбросили на головы римлян град камней и тучи стрел. Обманутые, разгневанные, что их перехитрили, римляне неистовствовали, но отступали, вновь отступали, оставляя убитых.

– Ого-го-го! – кричал Эфраим в восторге победы, потрясая тяжелым мечом.

И вдруг почувствовал, как кто-то изо всех сил с размаху ударил его чуть пониже грудной клетки. Он не видел, кто и чем нанес ему удар. Боль не показалась ему сильной. Стало только очень горячо и с каждой секундой все горячее.

Эфраим качнулся. Наклонил голову, пытаясь посмотреть, куда пришелся удар. В глазах потемнело. Он упал на колени. Его вырвало кровью, и обессиленно он повалился на бок. Его подхватили, положили на чей-то грубый толстый плащ, понесли.

Эфраим чувствовал запах овечьей шерсти и мужского пота, исходящий от ткани. Голова его беспомощно болталась от неровного движения, это было мучительно, и он никак не мог сосредоточить свой взгляд на облаке, проплывающем высоко над ним в чистом весеннем небе. Его тошнило все сильнее. Он закрыл глаза, стараясь справиться со своим болезненным состоянием, и впал в забытье.

В себя Эфраим пришел от острой боли в своей, казалось кипящей, ране. Он лежал на земле, и два лица, склонившись, придвинулись к нему.

– Видишь, я опять ранен, – проговорил Эфраим, как ему казалось, бодрым голосом. На самом деле его шепот был едва слышен.

Ионатан отвел глаза от бледного лица Эфраима и взглянул на лекаря. Тот уже прикрыл куском ткани рану и, откинувшись назад, развел руками, как бы говоря: тут я бессилен. Ионатан с трудом проглотил комок, застрявший в горле, и, силясь придать лицу ровное, спокойное выражение, взглянул на друга.

– Я не ранен? – прозорливо спросил Эфраим, и глаза его распахнулись от ужаса понимания.

Ионатан молчал.

– Как же так, ведь я же еще и не жил. Я еще не жил и уже должен уйти, – в смертельной тоске вскрикнул Эфраим, и его рука беспомощно задвигалась по плащу, словно ища что-то.

Его вновь вырвало.

– Разве я жил, Ионатан, – шептал он, отдышавшись, вернувшись к прежней мысли, – разве это все, что позволил мне Всевышний? А как же мои раздумья, идеи, мечты? А как же любовь? Ведь я еще никого не любил. А как же дети? Я хочу сына. Сына, сына… – Он говорил все тише. Язык заплетался. Глаза закрылись.

На сером плаще проступало большое красное пятно. Ионатан с трудом удерживал рыдания. Он держал руку Эфраима и, не замечая, все сильнее и сильнее сжимал ее, как будто так, силой, можно было помешать ускользнуть жизни друга.

Длинные ресницы Эфраима чуть трепыхнулись, рот приоткрылся.

– Шма, Исраэль… – почти беззвучно прошептал он и замер.

Ионатан еще некоторое время не двигался, глядя перед собой и сжимая холодеющую руку Эфраима.

– Его смерть не была напрасной. Он погиб как герой, за родину, – раздались над его головой громкие слова.

Ионатана передернуло. Он посмотрел на белое, мертвое лицо, встал и ушел. Ему хотелось побыть одному. Может быть, потом он сможет слушать эти слова о военном геройстве человека, совершенно не для этого рожденного.

Два дня он просидел в углу комнаты на полу, посыпав голову пеплом, и молчал, молчал, кто бы к нему ни обращался, какие бы слова соболезнования ни произносил. Этот сильный, мужественный, смелый человек должен был сам совладать со своим горем, безмолвно пережить его. Через два дня Ионатан вернулся на стены Иерусалима.

Дверь комнаты, которую он покинул, выходила на крышу дома, стоящего чуть ниже на холме. И Бина, выйдя на эту своеобразную террасу, долго смотрела вслед уходящему Ионатану, пока он спускался по крутой узкой улице. Когда мужчина скрылся за поворотом, она опустилась на крышу и сидела, задумавшись, натянув на колени подол своего свободного узорчатого платья.

Храм, видный со всех частей города, притягивал ее взор. Он был такой снежно-белый, как самые нежные облака, проплывающие на этом синем небе, и такой ярко-золотой, как слепящие солнечные лучи.

– Я виновата, – тосковала Бина, – очень перед ним виновата. Но как же быть? Я не могу лгать, и я не люблю его так, как должна, как заслуживает этот прекрасный человек. Господи, – взмолилась она к Храму, – душа моя разрывается. Сон убегает от глаз моих. Помоги мне, Господи. Верни мне сердце мое.

Глава XVI

Отрезая иудеям возможность совершать вылазки, римское войско было расставлено против стены с севера на запад в семь рядов. Три ряда пехоты, три ряда конницы и седьмой ряд – стрелки.

Чтобы определить место, откуда можно напасть на дерзновенный город, Тит в сопровождении большой свиты объехал Иерусалим. Светило яркое майское солнце. Офицеры свиты негромко и оживленно переговаривались. Атласно блестели выхоленные сытые лошади, сверкала амуниция, подрагивали плюмажи на круглых шлемах, развевались пурпурные плащи.

На тонконогом гнедом жеребце в коротком панцире, под которым была кожаная туника с полосками кожи на плечах и бедрах, ехал трибун-ангустиклавий, Валерий Венуст. Его серые глаза смотрели спокойно, замкнутое лицо было ровным. На нем не отражался тот сумбур мыслей и чувств, какой был в его душе. Он отвечал на обращенные к нему вопросы, улыбался, когда следовало улыбнуться, покачивал головой, когда следовало ею качнуть, но мысли его были об ином.

Получив должность легионного трибуна, Валерий, к своему удивлению, почувствовал, что это не принесло ему ни той радости, ни удовлетворения, какие он предполагал. Напротив, он продолжал жить в некотором душевном оцепенении, с чувством недовольства и постоянного ожидания.

Так человек, измученный длинной промозглой зимой, нетерпеливо ждет, когда же наконец сквозь прорывы туч промелькнет радостный солнечный луч. Все эти три года, прошедшие после его последней встречи с Биной, он упрекал себя в малодушии. Как он мог отпустить эту девушку? Что за помутнение рассудка? Почему он не принудил девушку идти с ним, почему не заставил ее повиноваться? Ведь даже птицы привыкают жить в клетке. Как он мог позволить ей бежать в Иерусалим? Разве он, римский офицер, не предвидел неизбежного падения этого города?