Читать книгу "Маленькая ручка - Женевьева Дорманн"

Фафа в конце концов смягчила свою тиранию. Она только позволяла себе воздеть очи к небу, когда с восторгом обнаруживала малюсенькую морщинку на рубашке месье, выглаженной Розой.

Единственным местом, куда Фафа упорно отказывалась следовать за Каролиной, были Шозе. Эта континентальная нормандка терпеть не могла моря, которое, как она говорила, мешает ей спать и вызывает сердцебиение. Она предпочитала оставаться в августе одна в доме на улице Бак, ставшем ей родным, пока Шевире были на острове.

— Не заботьтесь обо мне, — говорила она. — Я очень люблю проводить отпуск в городе. Я смогу наконец насладиться Парижем.

Насладиться Парижем для Фафы было в первую очередь пойти танцевать. Причем предпочтительно аргентинское танго, уточняла она. По субботам, в свой выходной день, она бежала на Тротуары Буэнос-Айреса, на улице Ломбард. Каролина даже задумывалась, не ведет ли Фафа двойную жизнь, о которой никто не знает. Хлопоча всю неделю в платьях из серой фланели, белых фартуках и в туфлях без каблука, чинно стянув седые волосы в благодушный шиньон бабушки, забывшей о кокетстве, по субботам она выходила из своей комнаты неузнаваемой, шелестя шелковым гранатовым платьем с блестками, довольно коротким, с разрезом спереди до самых колен, открывавшим еще довольно красивые ноги, затянутые в черные чулки со стрелкой и в лодочках на высоких каблуках. Волосы Фафы были тщательно приглажены, покрыты лаком, заколоты в шиньон, покрытый золоченой сеткой, только на висках оставались два тщательно закрученных и приклеенных завитка. На губах у нее была ярко-красная помада, из ушей свисали длинные серьги с фальшивыми бриллиантами. Это был совсем другой человек.

Заинтригованная Каролина попросила у нее однажды позволения сопровождать ее на Тротуары Буэнос-Айреса и там, в кабаре с потолком, украшенным падающими звездами, серебрящимися на фоне ночи, она увидела, своими собственными глазами, как ее Фафа в объятиях г-на Каннибала скользит, становится на колено, выписывает пируэты, семенит ножками, гармонично перемежая их с длинными гибкими ногами партнера, поддерживавшего ее одной рукой всей ладонью за спину, а другой державшего за руку. Фафа, гибкая, восторженная, повиновалась ему, переходила от полуоборотов к вращениям, чередовала восьмые на выпадах и четверти на пробежках, прямо держа плечи, одновременно надменная и чувственная, иногда прижавшись лицом в профиль к лицу г-на Ганнибала. Время от времени ее нога быстро проскальзывала между ногами партнера, и она взбрыкивала согнутой лапкой, производя неизгладимое впечатление. С раскрасневшимися щеками, сияющими глазами, слегка задыхаясь, Фафа старалась, выполняя сложные па, совершенно счастливая, когда Ганнибал не делал ей замечания, приказывая без обиняков поднять колено выше: «Ты должна почувствовать мои яйца, поняла?» Она послушно повторяла фигуру, более успешно, под аплодисменты кружка зрителей, а на эстраде молодой человек с длинными волосами, лезшими ему в глаза, заставлял рыдать у себя на коленях свой бандонеон.

Сильвэн не хотел верить, когда Каролина описала ему эту сцену.

С Сильвэном Фафа не была так фамильярна, как со своим бывшим выкормышем. Она восхищалась им, но робела. Его работа, эмблема на его машине, люди, которых он приглашал ужинать на улицу Бак (некоторых она узнавала, так как видела, хотя бы мельком, по телевизору) — все это превращало его, в ее представлении, в важную фигуру, способную внушать уважение. Она точно не знала, какую должность он занимает в Администрации, но уж точно не чепуховую. Не меньше префекта. И он мог подняться еще выше, это уж точно! Он еще молод, но если свинья не съест, он через несколько лет прекрасно может стать министром или президентом. Фафа, хоть и будучи старой девой, имела представление о том, кого называют красавцами. А месье несомненно был одним из них. Это она и шепнула на ухо Каролине вместо поздравления в день ее свадьбы. Красавец мужчина, право слово! И у него точно такой же нос и улыбка, как у Роберта Трабукко, чья фотография украшает обложку ее любимой пластинки с танго. Тот же нос, та же улыбка и тот же аргентинский блеск в глазах, только у месье они голубые, а не черные, как у Роберта. Эту пластинку она без устали крутит у себя в комнате на патефоне, как она упорно его называет. Особенно в весенние вечера, когда воздух мягок и она скучает по Теншебрэ. Тогда Роберт Трабукко и месье сливаются в одно. Она видит их, видит его — в красивой фуражке префекта, где на темно-синем фоне сверкает двойной ряд дубовых и оливковых листьев с красивыми желудями между ними. Козырек затеняет его взгляд, когда он исполняет «Компарситу», или «Actios, pampa mia», или же Palom'y, от которой она без ума.

Именно из-за таких грез она почти извивается, краснея, как только Сильвэн с ней заговаривает. Она тогда подыскивает всяческие почтительные и даже изысканные фразы. Однажды вечером, когда ждали гостей, она спросила его:

— Поднимается ветер, месье. По вашему смиренному мнению, подавать ли аперитив в сад?

У Каролины есть верное средство, чтобы прогнать этого шмеля, этого ползущего таракана, это несварение души, что называется хандрой: думать о Шозе. Ей достаточно закрыть глаза и представить себя сидящей на причале, прислонившись спиной к перевернутой лодке или куче садков, вытянув ноги на толстых гранитных плитах, отполированных приливами до такой степени, что они гладкие, как кожа младенца. Она все хорошо знает и любит в округе, знает, как там чувствуется, что там слышится, и сейчас, сидя на крыльце на улице Бак, переносится на остров. Она слышит хлюпающий звук течения, уплывающего под скалы, шлепание мотора лодки, пересекающей Санд, беспрестанное позвякивание вантов — там, у косы Блэнвиллэ, где качаются яхты на приколе. Она слышит, как чайки, с криками рыночных торговок, ссорятся за отбросы, шорох прилива, исподволь затопляющего причал, подталкивая одну за другой короткие, лизучие, упорные волны, прижимающиеся к земле, как насторожившиеся кошки. Она слышит шарканье причаливающей лодки, трущейся резиновыми кранцами о камень, тяжелые, подволакиваемые, приглушенные сапогами шаги рыбака, звяканье цепей, садков, смех.

Благодаря своей мечтательной сосредоточенности Каролина ловит кайф без помощи травки и парит далеко от Парижа и своих забот. Она поднимается по склону у причала и проходит за белый забор, разделяющий государственные владения от частных. Она идет по тропинке в обход маленькой церковки. Легкий бриз пригибает лиловые маттиолы, растущие вдоль каменной стены. Воздух пахнет йодом, плющом, дикой гвоздикой. Она толкает калитку своего дома — символические ворота для карликов, ограждавшие раньше лишь от коров, свободно гуляющих по всему острову, объедая цветы в загонах.

В первый раз она входит в дом после смерти старого Огюста. Когда она приехала в Гранвиль вместе с Сильвэном на заупокойную мессу, тот отказался переправиться на Шозе. Слишком тяжело. Не хочется снова видеть пустую комнату старика, его продавленное кресло у камина, его кровать на высоких ножках с покрывалом из толстого красного атласа, похожего на прилавок с требухой. Он просил, умолял Каролину, раз уж она должна раньше него уехать на Шозе вместе с детьми, переделать, все перевернуть в этой комнате, чтобы изгнать из нее острые, ранящие воспоминания до его приезда. Он хочет сохранить только фотографии Огюста и особенно засиженное мухами фото Лазели над кроватью.