Читать книгу "Круговой перекресток - Елена Гайворонская"

Кузя стал в школе нечастым гостем. Появляясь, удивлял навороченным японским плеером, угощал паленым «Мальборо», на вопросы о происхождении доходов улыбался загадочно и снисходительно. Как-то его видели на местном рынке в компании бритых качков в черных кожаных куртках, возле одного злачного кафе с ярко накрашенной девушкой в модных сапогах-ботфортах почти до попы. До выпускного оставалось полгода, когда повязали банду местных рэкетиров, шестерых парней от шестнадцати до двадцати двух, вытрясавших дань из рыночных торговцев. История прогремела по округе еще и потому, что рэкет как явление впервые громко и дерзко заявил о себе именно в конце переменчивых восьмидесятых. Прежде, во времена подпольных миллионов в кубышках, вымогатели и жертвы действовали тихо, по-домашнему, причем огласки опасались обе стороны, как нападавший, так и потерпевший. Последнему понадобилось бы долго объяснять соответствующим органам происхождение немалых доходов в стране, где богатых не должно было быть по определению. То бишь в итоге потерпевший имел шансы занять соседнюю камеру с преступником, только по иной статье. С легализацией частного предпринимательства люди получили возможность зарабатывать и не скрывать своих доходов. Этим не преминули воспользоваться крепкие молодые ребята с пудовыми кулаками, решившие извлечь собственную выгоду из новых экономических отношений. В самом деле, зачем работать, если можно просто припугнуть и отобрать? Со временем отстежка бандитской «крыше» стала неотъемлемой частью российского бизнеса, более постоянной и стабильной, чем уплата налогов государству. Кто платить не желал, попросту не выжил в наступившей капиталистической эпохе. Но в самом начале новой экономической эры новорожденные бизнесмены были по-социалистически наивны и потому заявили на вымогателей в милицию. Старая же милицейская гвардия, впервые столкнувшись с откровенным проявлением рэкета не государственного, а частного, доморощенного, не разглядела в крепких молодых парнях героев новой эпохи и персонажей грядущих сериалов. Вымогателей взяли, делу дали ход, и задержанные получили сроки. В их числе оказался учащийся десятого класса нашей школы Николай Кузьмин. Поговаривали, что арестованные – тупые исполнители и ниточки по дурно пахнущему делу тянутся гораздо выше и дальше, но шестеро задержанных твердили, что деньги у торговцев выколачивали лично для себя и более ни с кем не делились. Дело закрыли. Кузя получил три года колонии. Однажды он прислал сумбурное письмо с кучей орфографических ошибок, в котором объяснялся в страстной любви, клялся, что ни в чем не виноват и что, если я соглашусь стать его девушкой, после освобождения он даст мне все, о чем я могу мечтать… Я не стала отвечать. Признание затронуло мое тщеславие, но не сердце. Блатная романтика прельщала меньше полуподвального существования. В моих мечтах не было места для Кольки Кузьмина.

Семнадцать…

К середине десятого мне исполнилось семнадцать. Я готовилась к поступлению на филфак, забив на технические дисциплины. Трояки по физике, химии и математике и следующее за ними порицание мамы нимало меня не заботили. Я упрямо налегала на русский, литературу и историю и немного на английский, который, хоть не входил в число сдаваемых в вуз предметов, все-таки с открытием границ имел шансы пригодиться.

Наряду с этими дисциплинами постигала другие, которые не преподавали в школе, отчего они не становились менее значимыми. Училась быть женственной, соблазнительной, недосягаемой. Привлекать и отталкивать, быть пламенем и льдом. Мопассан рассказывал мне про женщин, Золя про мужчин, Боккаччо учил радоваться жизни, Ремарк напоминал, что она скоротечна. Толстой учил заглядывать в душу, а Достоевский – обнаруживать там мерзость. Глянцевые журналы повествовали, как навести гламур. Это было несложно, гораздо проще, чем думалось. Единственным, чего я никак не могла постичь, было великое таинство притяжения мужчины и женщины. Я легко знакомилась и легко прощалась. Мне нравилось искусство флирта. Легкое и изящное, как разноцветные солнечные блики на свежевымытом оконном стекле. Я чувствовала, когда и как надо улыбнуться – томно склонить голову к плечу, широко распахнуть глаза, изображая наивность, кокетливо рассмеяться либо стыдливо опустить ресницы, играя в скромницу. Я скоро стала угадывать, о чем будет следующая фраза, и мысленно готовила ответ. Я была воздушно-романтичной, я была цинично-прагматичной. Иногда я сама забывала, какова на самом деле. И всякий раз ждала волшебного мгновения, о котором так много и восторженно пишут в книгах: когда чьи-то губы коснутся моих, земля вдруг уплывет из-под ног, все внутри вспыхнет, запоет от восторга, и я почувствую тепло всем своим существом, от живота до кончиков пальцев, а где-то заиграют невидимые скрипки… Но не получалось. Что-то не ладилось, не клеилось, искра не проскакивала. Я опять убеждалась, что книги все преувеличивают раз в двадцать, нет никакой сказки, только буйство гормонов, в моем конкретном случае задержавшееся.

Бабушка ворчала, что я доиграюсь. Мама умоляла быть осторожной и благоразумной. Папа сердился и грозил посадить под замок. Дед путал имена моих ухажеров, чем крайне меня забавлял. Тем кавалерам, которым довелось получить приглашение в гости, он непременно предлагал сыграть в любимые шахматы. Тех, кто не овладел премудростями древней игры, Георгий автоматически записывал в недостойные кандидаты.

– Дед, – спорила я, – согласись, глупо смешивать игру и личную жизнь.

– Шахматы не просто игра, – возражал дед. – Это философия жизни. Здесь надо не просто тупо двигать фигурки, а размышлять, просчитывать, опережать соперника на несколько ходов вперед. А если проигрывать, делать это достойно. Любой настоящий мужик должен освоить эту игру.

Порой я впадала в депрессивное уныние. Моя жизнь казалась мелкой и никчемной. Что я делаю? Читаю книги, написанные умными чужими людьми, гоняюсь за импортными тряпками, тусуюсь в скучных компаниях, танцую под бессмысленную музыку, встречаюсь с неинтересными парнями, живущими такой же серой и пресной жизнью, которой они по глупости чрезвычайно довольны? Мне казалось, что, пока я растрачиваю жизнь по пустякам, нечто очень важное проходит мимо, а я этого не замечаю.

Отчаянно хотелось сотворить нечто значительное, что перевернуло бы если не мир, то хотя бы саму меня.

Родственные отношения

Клара пригласила нас в гости, чего не делала очень давно. Обычно все праздники кучковались у нас. Приезжал важный Петр Иванович с пергидрольной Кларой, прикинутой в невесомую коричневую дубленку или турецкий кожаный плащ, казавшийся в ту пору верхом шика. Клара доставала скромный вафельный тортик с соевым шоколадом и вовсю расхваливала новые времена. Она открыла свой коммерческий магазин, где вполне легально торговала втридорога тем, что должно было очутиться на прилавках универмага. Клара ни в чем не нуждалась, летом ездила на Канары, бывшие тогда синонимом роскоши, а недовольна была только мужем-военным. Прошли времена, когда защитники родины были в чести и почете, нынче войска повыгоняли из-за кордона, на зарплату офицера было не разжиться, а торговать бестолковый дядя Вова не научился. Отправила мужа с надежными людьми в Польшу за товаром, так у него первый раз деньги выкрали, на второй – подсунули дерьмо, которое не то что не продашь – даром никто не возьмет. На замечание мамы, что торговля тот же талант и дается не всем, а Володя хороший человек и муж, Клара страдальчески сморщилась и заявила, что такой муж и человек ей на фиг не нужен. Он как балласт на ее нежной женской шее. Кузен Глеб еще больше раздался и поширел. Его пухлые щеки лежали на плечах, а корма едва вмещалась в новенькие джинсы. Глеб спрашивал, есть ли у меня новые музыкалки. Критично оглядел советский кассетник «Электроника», заметил, что продвинутая молодежь давно пользует японские. Я ответила, что, наверное, я недостаточно продвинутая. Да и музыкой не увлекаюсь, держу только танцевальные мелодии для аэробики. Больше говорить было не о чем.