Читать книгу "Нечаев вернулся - Хорхе Семпрун"

Часть вторая Обреченный человек

Революционер — человек обреченный. У него нет ни своих интересов, ни дел, ни привязанностей, ни собственности, ни даже имени. Все в нем поглощено единым исключительным интересом, единой мыслью, единой страстью — революцией.

Сергей Нечаев. Катехизис революционера

Рука, схватившаяся за оружие, должна бы страдать от самой насильственности подобного жеста. Анестезия этой боли приводит революционера к границам фашизма.

Эмманюэль Левинас. Трудная свобода

I

Он остановился перед выездом на проспект Георга V. Не могло быть и речи о том, чтобы спокойно обо всем поразмыслить, прежде чем он не переспит с женщиной. Ее тело, запах, раздвигающиеся ноги и то, что между ними, ее подернутые влагой глаза, молниеносный порыв страсти и, наконец, вопль наслаждения…

Вот чего ему не хватало — женщины.

Он рассеянно глядел на потоки машин, мчавшихся через площадь Альма, и вполголоса повторял слова, которые некогда прокалили его душу и придали законченные очертания тому, что стало его внутренним миром: «Революционер — человек обреченный».

«Он презирает общественное мнение. Он презирает и ненавидит во всех побуждениях и проявлениях нынешнюю общественную нравственность. Нравственно для него все то, что способствует торжеству революции, безнравственно и преступно все, что мешает ему. Разумеется, он не должен ожидать какой-либо жалости к себе. Каждый день он обязан быть готовым умереть».

Из груди рвался недобрый смех, только усугубивший его одиночество посреди толпы прохожих. Целый век спустя после своего появления на свет нечаевский текст не потерял своей провидческой силы. Как верно, что он — человек пропащий. Верно до жути. Вот уже полчаса с той минуты, как впервые услышал о смерти Луиса Сапаты, он снова убедился, до какой степени все это точно.

«Каждый день он обязан быть готовым умереть» — это тоже истинно. Тем более, что такой день настал. На какой-то миг он смежил веки. Весь мир вокруг превратился в хаос мельтешащих шорохов, криков и скрежета, а он оказался в центре этого водоворота.

Сперва он ничего не понял: радио что-то неясно бубнило, он же думал только о своем предстоящем свидании. Отныне и впредь надо быть крайне острожным. Осторожным, как никогда. Он проникал в самую опасную зону: наступил момент, когда операция обретала свои очертания, а он выходил на простор, сжигая за собой мосты.

Уже накануне он внутренне подготовился к этому.

Но туг его размышления были прерваны репликой шофера:

— Имечко-то какое: Сапата, совсем как в кино! Viva Zapata!

Он тотчас напрягся и прислушался.

То было лишь коротенькое сообщение в десятичасовой информашке. Луиса Сапату застрелили недалеко от Данфер-Рошро. Диктор в двух словах упомянул о его темном прошлом и сам себе задал вопрос, является ли это убийство сведением старых счетов или же предвестником новой войны между преступными группами.

В общем, ничего путного.

А затем началась очередная радиозабава. Разыгрывались два места в отеле какого-то райского местечка на Карибах. В декабре парижан следовало прельщать именно карибским раем.

Когда они добрались до площади Виктора Гюго, он попросил шофера на секунду остановиться. Чтобы купить сигарет. Тот пустился в рассуждения о вреде табака, и он их вежливо выслушал. Даже согласился. Добавил, что курит мало. Что называется, поговорили.

Потом он заскочил в бистро и почти тотчас появился снова. Сказал шоферу, что случайно столкнулся с приятелем и они намерены пропустить по кружечке. Короче, расплатился, дал хорошие чаевые и остался в одиночестве.

Вернувшись в бистро, он подошел к стойке и заказал двойной кофе и арманьяк.

Девица за стойкой поглядела на него с явным удивлением. Похоже, его белокурые волосы и осанка спортсмена не вязались с ее представлением о тех, кто привык пить арманьяк с десяти утра. Что ж, тем хуже, однако ему действительно необходимо было выпить.

Он медленно втянул в себя порядочную дозу огненной жидкости и проглотил.

С Луисом Сапатой он говорил только накануне. Часа в четыре. Ему казалось, он предпринял все, чтобы соблюсти самые тщательные предосторожности, какие можно вообразить. И к тому же он никогда и ни при ком не упоминал имени Луиса Сапаты. Ни словом не обмолвился о той роли, какую тот когда-то играл. Иначе и быть не могло: Сапата — главный джокер в его партии, сюрприз, прибереженный напоследок. О его существовании они догадались, видимо, только вчера. Никак не раньше. А это значит, что за ним самим наблюдали денно и нощно, с того момента, как он приехал во Францию. Он предвидел, что будет слежка, и пустился на всяческие ухищрения, однако, как выясняется, далеко не все предусмотрел.

Жестом он велел повторить. Девица приблизилась с бутылкой арманьяка. По ней было заметно, как она расстроилась: такой видный, такой спортивный и — надо же! — алкоголик…

— Любовные недоразумения, — пробормотал он, пока она наполняла ему высокий тонкий стакан.

Но тут ее подозвали к другому краю стойки, и она не смогла хорошенько покопаться в его проблемах.

Он проводил ее взглядом. У лошадки был недурной круп. От алкоголя и добротного девичьего зада у него чуть потеплело в животе. Так, значит, за ним следили. Узнали о его встрече с Сапатой. Откуда тот взялся? Кто он? Должно быть, они малость запаниковали. Особенно после того, как он не возвратился в гостиницу. Этот чокнутый Габи дал ему понять, что вечером они наведались туда. Ну вот они и переполошились, решили действовать без промедления. Скорее всего, это была чистая импровизация, поскольку на тонкости и изыски у них времени не было.

Но особенно его поразила не скорость их реакции, а смысл самого жеста. Убивая Сапату, они давали понять, что все кончено. Он обречен, пойдет открытая война. На встрече в Ранелаге они бы его без всяких сомнений прикончили.

Юная девица снова приблизилась к нему, томно подрагивая ресницами. Перейдя на полушепот, он пустился в душераздирающие откровения. Она была потрясена. Уже через три минуты она согласилась увидеться с ним в шесть часов после работы. Он не думал выламываться перед ней, вовсе нет. И не издевался. Ему было необходимо каким-то образом перенести себя в будущее: иметь повод, пусть ничтожный, смехотворный, дожить хотя бы до вечера, до часа свидания. Он будет жить в ожидании этой милой девушки, питать свою жизнь банальными, но в чем-то трогательными надеждами молодой официантки из бистро.

«Революционер — человек обреченный, — припомнилось ему снова. — Каждый день он должен быть готов умереть».

Он-то готов. Но им это дорого обойдется, они еще увидят.

Он вышел на площадь Георга V и огляделся.

В нескольких шагах от него обворожительная киноактриса, пригвожденная к позорному столбу афишной тумбы, отдавалась какому-то тину на фоне стены с распяленным на ней трехцветным полотнищем французского флага. На десятках афиш, расклеенных по всему Парижу, эта молоденькая и очень скромно одетая женщина демонстрировала обнаженной только одну точеную правую ногу, воздетую вверх, чтобы облегчить проникновение того, что легко подразумевалось.