Читать книгу "О любви и прочих бесах - Габриэль Гарсиа Маркес"

— Или ты останешься, или я уйду с тобой.

Незадолго до этого она призналась Каэтано, что хотела бы бежать вместе с ним в Сан-Басилио-де-Паленке, в поселок беглых рабов, что в двенадцати лигах отсюда, где ее, конечно, провозгласят королевой. Каэтано тоже мечтал о свободе, но на бегство надежд не возлагал. Он больше верил в законный путь освобождения. Верил в то, что маркиз добьется неоспоримого признания духовного и физического здоровья дочери; в то, что сам он заслужит прощение епископа и получит разрешение удалиться в мир, где браки клириков и монахов не воспринимаются как нечто ужасное. Потому-то, когда Мария Анхела объявила ультиматум: или он останется с ней, или возьмет ее с собой, Делауро снова попытался ее утихомирить. Она бросилась ему на шею и грозилась поднять крик. Тем временем уже почти рассвело. Делауро в панике оттолкнул ее и бросился к двери как раз в ту минуту, когда в монастыре зазвонили к мессе.

Реакция Марии Анхелы была ужасающей. Из-за какой-то мелочи она в кровь расцарапала лицо тюремщице, закрыла дверь на засов, угрожала поджечь камеру и сгореть там заживо, если ее не выпустят на волю. Раненая тюремщица в ответ вопила:

— Только попробуй, тварь Вельзевулова!

Не говоря ни слова, Мария Анхела бросила на матрац горящую лампаду. Лишь вмешательство Мартины с ее успокоительными речами предотвратило трагедию. Тем не менее тюремщица в своем дневном отчете потребовала, чтобы девочку переместили в карцер, который охраняется лучше и строже.

Бурное нетерпение Марии Анхелы побудило Каэтано срочно искать иной, помимо бегства, выход из положения. Он дважды пытался повидать ее отца, но всякий раз отступал перед злыми и голодными псами. Да и сам маркиз стал часто отлучаться из дому. Вконец измотанный своими бесконечными страхами маркиз сунулся было к Милашке Оливии, но та его и на порог не пустила. Когда одиночество его почти доконало, он принялся взывать к ней на все лады, но в ответ получал одних бумажных голубков и насмешки. Но вдруг, нежданно-негаданно, она явилась к нему сама. Стала мыть грязную и запущенную кухню, и вскоре на огне весело забулькал котелок. Она надела праздничное кружевное платье и благоухала модными притирками и бальзамами. Единственным, что выдавало ее невменяемость, была широкополая шляпа, украшенная искусственными цветами и рыбками.

— Очень рад тебя видеть, — сказал маркиз. — Я так одинок. — И жалобно добавил: — Я потерял дочь.

— Сам виноват, — сказала она без эмоций. — Ты делал все, чтобы ее потерять.

Ужин был приготовлен в соответствии с местными вкусами: сильно наперченные первое и второе мясные блюда и столь же сильно наперченный салат из тропических овощей. Милашка Оливия угощала его как заправская хозяйка дома, что вполне соответствовало ее наряду. Псы ходили за ней по пятам, протискиваясь меж ног, а она их отпихивала с ужимками новобрачной.

Милашка Оливия села за стол напротив маркиза, как они сидели бы в свои молодые годы, но теперь их не отвлекала любовь; они ели молча, не глядя друг на друга, потея от жары, вяло черпая ложкой бульон, — точь-в-точь как супружеская пара в застарелом браке. После первого блюда она вздохнула и меланхолично заметила:

— Вот такими мы с тобой могли бы стать.

Маркиз заразился ее циничным прямодушием. Он смотрел на нее: обрюзгшая и постаревшая, без двух зубов, с мешками под глазами. Да, такими они могли бы стать, если бы в свое время он имел смелость ослушаться отца.

— Ты и без того изменилась.

— Я не меняюсь. Какой была, такой остаюсь, — сказала она. — Один только ты этого никогда не замечал.

— Однако из толпы твоих подруг я выбрал тебя, хотя все вы были молоды и прекрасны и трудно было сделать выбор, — сказал он.

— Я сама выбрала себя для тебя, — сказала она, — а вовсе не ты. Ты всегда был таким, как сейчас. Болван и недотепа.

— Ты оскорбляешь меня в моем собственном доме, — сказал он.

Назревающий скандал воодушевил Милашку Оливию.

— Этот дом такой же твой, как и мой, — возразила она. — И дочка тоже моя, хотя ее сука родила.

И, не дав ему рта раскрыть, заключила:

— А теперь — вот беда, — в такие скверные руки ее отдал.

— В руки Господа Бога, — сказал он.

Милашка Оливия взревела от ярости:

— В руки сына епископова, который ее покрыл да обрюхатил!

— Если не прикусишь язык, захлебнешься ядом! — возмутился маркиз.

— Сагунта любит приукрасить, но не соврет, — сказала Милашка Оливия. — И не вздумай унижать меня, только я одна у тебя осталась, чтобы припудрить тебе рожу, когда в гроб ляжешь.

На том, как всегда, разговор закончился. Ее слезы капали в тарелку, разбавляя суп. Псы было задремали, но их разбудила громкая перепалка; они навострили уши и глухо зарычали. Маркиз задыхался от гнева.

— Вот видишь, — прохрипел он, — какими мы были, такими и остались!

Она выскочила из-за стола, собрала всю посуду и со злостью стала ее мыть. При этом каждую вымытую посудину тут же вдребезги била о край мойки. Он равнодушно глядел на нее, пока она в слезах не перетаскала груду фарфоровых осколков в мусорный ящик и не отправилась восвояси. Маркиз так и не узнал, да и никто не узнал, в какой такой миг Милашка Оливия перестала быть самой собой и снова превратилась в видение, бродящее ночами по дому.

Сплетня о том, что Каэтано Делауро — сын епископа, заменила прежнюю: о том, что, мол, они с епископом — любовники еще с времен Саламанки. Версия Милашки Оливии, подхваченная и пущенная в ход Сагунтой, звучала так: Мария Анхела была заперта в монастыре, чтобы удовлетворить сатанинское вожделение Каэтано Делауро, от которого она зачала сына о двух головах. «Ихние оргии, — говорила Сагунта, — взбудоражили всех монахинь-кларисок, всех до единой».

Маркиз никак не мог обрести душевного равновесия. Разгребая завалы своей памяти, он искал местечко, где бы укрыться от своих страхов, и наткнулся на воспоминание о Бернарде, весьма приукрашенное его одиночеством. Сначала он хотел снова закопать эти памятные дни поглубже, памятуя о многих отвратительных вещах: о ее тошнотворных запахах, о плебейских выходках, подагрических шишках… Но чем больше он вспоминал о ее пороках и изъянах, тем романтичнее она ему казалась. Изнывая от тоски, он отправил ей послание в Махатес на сахароварню, где, по его предположению, она должна была находиться. Да, она жила там. Он убеждал ее забыть прежние ссоры и вернуться домой, чтобы по меньшей мере не умереть в одиночку. Не получив ответа, маркиз пошел к ней. Он с трудом узнавал старую дорогу и места. Мельница и плодородные земли, бывшие когда-то гордостью вице-королевства, пришли в полный упадок. Дорога заросла травой и чертополохом. Сахароварня лежала в руинах, механизмы покрылись ржавчиной, но два полудохлых быка все еще были привязаны к мельничному колесу. Один лишь пруд казался живым в этой мрачной юдоли смерти. Еще до того как маркиз разглядел дом за частоколом засохшего на корню сахарного тростника, он почуял запах туалетного мыла Бернарды, которым она издавна пропахла, и понял, как ему хочется ее увидеть. Она сидела в качалке на крыльце и пила какао, уставив вдаль неподвижный взор. На ней была легкая розовая блуза, а волосы еще не высохли после купания в пруду.