Читать книгу "Слишком поздно - Алан Александр Милн"

Студент

1900–1903

Глава 9

1

Главное отличие Кембриджа от Оксфорда заключается в том, что учившиеся в Кембридже не считают себя обязанными написать об этом книгу. Не знаю, правда ли, что о жизни каждого человека можно написать книгу — по крайней мере у каждого бывшего оксфордца живет в душе книга об Оксфорде, и, как правило, он эту книгу пишет и публикует. Оксфордские выпускники скажут, что это доказывает, насколько больше Оксфорд способствует творчеству, а кембриджские — что оксфордцы медленнее взрослеют. На том и оставим.

Во всяком случае, отсюда видно, что эта глава не будет особенно интересна тем, кому сугубо интересен Кембридж. Как опытный оратор выбирает одного из слушателей и произносит речь, обращаясь исключительно к нему, так и я пишу для одной гипотетической читательницы, которой интересен именно я. Завтра она, если захочет, пойдет в библиотеку и поменяет мою книгу на книгу об Оксфорде, из которой узнает массу подробностей об университетской жизни.

Среди прочего я сделал одно радостное открытие: мне больше не придется голодать. После семи лет вестминстерского недоедания так чудесно заказывать завтрак и ленч на свой вкус! Даже если обедать в общей столовой, полагаясь на казенное меню, опасность тебе не грозит. В первый же вечер официант, перегнувшись через мое плечо, обратился к застенчивому новичку с таким необычным вопросом:

— Рататуй или бифштекс, сэр?

Рататуй, как и фамилия Чамли, с первого раза всегда произносится неправильно. Итак, произошел следующий диалог:

О ф и ц и а н т. Ртуй или бифштекс, сэр?

Н о в и ч о к (испуганно). Что?

О ф и ц и а н т. Рутутль или бифштекс, сэр?

Н о в и ч о к (сильно порозовев). Э-э… я даже не знаю…

О ф и ц и а н т. Ратусуль…

Н о в и ч о к. Бифштекс, пожалуйста!

Другим обедающим повезло больше — им предложили более стандартный вариант произношения (не помню уже какой), так что бифштекс их миновал. Всегда теряешься, когда собеседник что-нибудь произносит неправильно. Помню, мне пришлось договариваться о дополнительных занятиях с преподавателем математики, шотландцем по фамилии Уокер. Я каждый день во второй половине дня играл в футбол и совсем не хотел мчаться на урок сразу после тренировки, поэтому рассчитывал заниматься по утрам, до начала лекций. Мы обсудили, какие темы будем изучать, а потом он спросил: «Будете пр-р-риходить с утр-р-речка или после обеда?» Вся моя на три четверти английская кровь вскипела при одной мысли произнести «с утр-р-речка», а сказать «по утрам» не позволяла вежливость. В результате я ходил к нему заниматься после обеда, о чем беспрестанно жалел. Предыдущий учитель математики к тому времени поставил на мне крест. Это был Э. У. Барнс[22]. Подумать только, мы с ним в поте лица осваивали дифференциальные уравнения, ныне же он епископ Бирмингемский, а я сочиняю пьесы. Никогда бы не представил себе его священником. Наверное, и он не представлял меня драматургом. А математиком не представлял уж точно.

В первом триместре я совершил все, что полагается совершить студенту. Купил себе две курительные трубки с серебряной окантовкой. Завел счет в банке и заверил свою подпись для будущих чеков: «Алан А. Милн». Такой она и осталась навсегда, и, видя такое обращение в письме, я сразу понимаю, что это какая-нибудь квитанция или просьба о благотворительности. Очень полезно.

Меня пригласили на завтрак к ректору Тринити-колледжа, знаменитому доктору Батлеру. Тому самому, что вошел однажды морозным зимним утром в аудиторию, где его, трясясь от страха, ждали с полдесятка новичков, и промолвил, глядя в окно: «Смотрите-ка, солнышко проглянуло», — на что самый перепуганный новичок ответил: «Надеюсь, миссис Батлер хорошо себя чувствует?»[23]

Я ходил на лекции, прогуливал церковные службы, допоздна валялся в постели, принимал визиты незнакомцев и сам, робея, ходил в гости к другим студентам. Еще я играл левым крайним в матче новичков и гречанку без речей в «Агамемноне».

Тем временем А. К. М. исправно каждую неделю отправлял пачку стихов в журнал «Гранта», и их неизменно возвращали. Только в начале второго триместра наше произведение впервые приняли к печати. Кен придумал стишок в жанре нонсенса, по форме несколько напоминающий лимерик. Такая форма, раз найденная, позволяет с легкостью сочинять смешные стихи. Мы надеялись, что их назовут «милнериками», но этого не случилось. Вот пример:

Она божественно пела,

А он на скрипке играл.

Любил он безумней Отелло,

Она — холодна, как кристалл.

Назвала его как-то «приятель»…

Он остался лежать, где упал.

Всего мы придумали с полдюжины подобных трагических историй. Правда, в последней звучала чуть более гуманистическая нотка:

Философ влюбился в девицу,

Весь исчах, дышал еле-еле.

Он ей: «Мне краса твоя снится!»

А она: «Наглецы надоели!»

Сейчас он лежит в больнице.

Может, выпишут через неделю.

Через пару дней после публикации наших стихов состоялся футбольный матч между кембриджским Тринити-колледжем и оксфордским Тринити-колледжем. Возвращаясь из Оксфорда, мы, конечно, зашли выпить. И вот я застенчиво пью имбирное пиво, жалея, что обычное пиво и виски люблю не больше рисового пудинга (то есть совсем не люблю), и вдруг слышу, как не кто-нибудь, а капитан нашей команды говорит не кому-нибудь, а одному из игроков команды такие слова: «Видел в последней «Гранте» замечательные стихи? Новый вид лимериков, автор некто А. К. М.». Я уткнул пылающее лицо в кружку с имбирным пивом. Вот она, слава! Если б только сейчас Кен сидел рядом со мной!.. Ну ничего, завтра ему напишу.

Бедняге Кену не повезло, что наши стихи печатались в «Гранте», а не в «Уэймут таймс». Все были убеждены, что А. К. М. — это я, а лишний инициал добавлен, видимо, из скромности. Несколько близких друзей знали правду, однако всем прочим брат в Дорсетшире казался такой же абстракцией, как Бенбери из Шропшира[24]или та собака, насчет которой нужно поговорить с одним человеком[25]. Наши стихи уже регулярно печатались, и то и дело кто-нибудь говорил: