Читать книгу "Эпоха невинности - Эдит Уортон"

Бофорт был вульгарен, необразован, спесив; но обстоятельства его жизни и природная проницательность делали его лучшим собеседником, чем большинство мужчин, чей горизонт был ограничен Бэттери и Центральным парком, хотя они были чище в нравственном отношении и выше по общественному положению. Что же можно ожидать от женщины, явившейся из другого, «большого» мира, как же возможно, чтобы она не заметила этой разницы и не пленилась Бофортом?

Как-то рассердившись, Оленская сказала Арчеру, что они говорят на разных языках; и молодой человек понимал, что во многом она права. Бофорт же прекрасно понимал все оттенки ее наречия и говорил на нем совершенно свободно: его взгляды на жизнь, его манеры, его убеждения были, увы, отражением того, что почувствовал Арчер, прочитав письмо графа Оленского, не точным, конечно, но… Казалось бы, это лишает его преимуществ в общении с женой графа Оленского; но Арчер был достаточно умен, чтобы верить, что молодая женщина, такая, как Эллен Оленская, будет отвергать все, что напоминает ей о прошлом. Она может считать его отвратительным в целом, но то, что ей нравилось в нем, может очаровывать ее по-прежнему, даже против ее воли.

Так, стараясь быть беспристрастным, что, впрочем, причиняло ему боль, Арчер пытался разложить историю с Бофортом и его возможной жертвой. Он испытывал страстное желание пересказать ей все свои размышления; и иногда были моменты в их общении, когда ему казалось, что она просит его об этом.

Вечером он распаковал посылку из Лондона. В ящике были книги, которые он ждал с нетерпением, — новый том Герберта Спенсера, очередная партия прекрасных историй плодовитого Альфонса Доде и роман «Мидлмарч»,[56]о котором он читал любопытные отклики. Ради этого «пира духа» он отклонил три приглашения на обед, — и, однако, хотя он перелистывал страницы с чувственной радостью настоящего библиофила, он не мог ни на чем сосредоточиться, и одна за другой книги выпадали у него из рук. Вдруг Арчер увидел в этой куче на полу маленький томик стихов, и его привлекло название — «Дом жизни».[57]Он поднял его, раскрыл и погрузился в удивительную атмосферу, подобной которой ему еще не приходилось дышать в книгах, — она была такой теплой, роскошно-чувственной и в то же время такой невыразимо нежной, что придавала новую, тревожную красоту многим самым простым человеческим страстям. Всю ночь сквозь эти страницы ему мерещилась женская фигура с лицом Эллен Оленской; но когда он утром проснулся и увидел в окне ряд домов из коричневого песчаника на другой стороне улицы, представил свой стол в офисе мистера Леттерблэра и семейную скамью в церкви Божьей Милости, — время, проведенное в парке Скайтерклиффа, показалось ему чем-то запредельно далеким от действительности, таким же далеким, как его ночные видения…

— Боже, Ньюланд, какой ты бледный! — сказала Джейни, когда они за завтраком пили кофе, а мать добавила:

— Ньюланд, дорогой, я заметила, что ты кашляешь. Надеюсь, ты не позволяешь себе переутомляться?

По убеждению обеих дам, жизнь Арчера проходила в невыносимо тяжких трудах и мучениях вследствие железного деспотизма старших партнеров по работе. Арчер не считал необходимым разуверять их в этом.

Следующие два-три дня тянулись невыносимо долго. Изнурительная жвачка повседневности, казалось, придавала всему отвратительный вкус тления; и порой Арчеру чудилось, что он похоронен живым под глыбой своего будущего. Он ничего не слышал ни об О ленской, ни о «именно таком, как надо» домике, и хотя он как-то столкнулся с Бофортом в клубе, они едва кивнули друг другу через стол для игры в вист.

Только на четвертый вечер, вернувшись домой, он обнаружил записку: «Приходите завтра попозже: я должна объяснить вам. Эллен».

Больше в записке ничего не было.

Молодой человек сунул записку в карман, слегка улыбнувшись французскому обороту английской речи Эллен. Он обедал в гостях, потом был в театре, и только возвратившись домой, вынул из кармана письмо Оленской и медленно, несколько раз перечитал его. Ответить можно было несколькими способами, и в течение нескончаемой ночи он хорошенько обдумал каждый.

Когда наконец рассвело, он пришел к решению — и, собрав в саквояж кое-какую одежду, в тот же день ступил на борт парохода, отправлявшегося в Сент-Огастин.

Глава 16

Арчеру указали на дом мистера Уэлланда. Когда он спустился к нему по песчаной главной улице Сент-Огастина и увидел стоящую под магнолией Мэй, волосы которой искрились на солнце, он спросил себя, почему он не приехал раньше.

Здесь была правда, реальность, жизнь, которая принадлежала ему; а он, изображавший из себя ниспровергателя запретов, боялся вылезти из-за офисного стола, потому что люди могли осудить его!

— Ньюланд, что-нибудь случилось? — воскликнула она, и он подумал, что она могла бы проявить побольше женской интуиции и прочесть в его глазах причину его приезда.

— Нет, я просто почувствовал, что должен тебя видеть, — ответил он и увидел, как радостный румянец растопил холодок ее удивления, и еще он увидел, как легко будет прощено его своеволие и что воспоминание о неодобрении его отъезда, мягко выраженное мистером Леттерблэром, скоро сотрется в его памяти доброжелательностью окружающих его будущих родственников.

Главная улица была, разумеется, не местом для выражения чего-либо, кроме официальных приветствий, даже несмотря на ранний час, и Арчер страстно хотел остаться с Мэй наедине, чтобы высказать ей всю свою нежность и нетерпение. До позднего завтрака Уэлландов оставался еще целый час, и Мэй, вместо того чтобы пригласить его в дом, предложила прогуляться в видневшуюся вдалеке старую апельсиновую рощу. Мэй только что каталась на лодке, и солнце, которое плескалось в волнах золотой рябью, словно поймало ее в свои светящиеся сети. Ветер раздувал ее волосы, и они серебрились на солнце, оттеняя теплую смуглость щек, а светлые глаза стали почти совсем прозрачными. Она шла рядом с Арчером ритмичным шагом и ясным безмятежным выражением своего лица напомнила ему лики совершенных античных статуй.

Эта картина пролила бальзам на воспаленные нервы Арчера — так же, как и голубое небо, и лениво влачащая свои воды река. Они сели на скамейку под апельсиновыми деревьями, он привлек Мэй к себе и поцеловал. Поцелуй был как глоток воды из родника, в котором бился солнечный луч; но объятия Арчера невольно оказались столь крепки, что лицо Мэй залила краска, и она отпрянула, словно испугавшись.

— Что случилось? — спросил он, улыбаясь.

— Ничего, — ответила она, глядя на него с удивлением.

Легкое чувство неловкости возникло меж ними, и Мэй отобрала свою руку. В первый раз он поцеловал ее в губы, если не считать мимолетного поцелуя в бофортовской оранжерее, и он увидел, что она взволнована и выведена из обычного хладнокровного состояния.

— Расскажи мне, что ты делаешь весь день, — сказал он, откинувшись назад и закидывая руки за голову, надвинув на глаза шляпу, чтобы защитить их от яркого солнца. Было так приятно отдаться течению своих мыслей под журчащий ручеек ее сообщений о простых знакомых вещах; и он сидел, внимая рассказам о купаниях, прогулках верхом и на лодках, которые изредка перемежались танцами в простой гостинице, когда в Сент-Огастине появлялись моряки с приставшего военного корабля. В гостинице остановились приятные люди из Филадельфии и Балтимора, и семейство Селфридж Мерри приехало на три недели, потому что Кейт переболела бронхитом. Они собираются устроить на пляже теннисный корт; но ни у кого, кроме Мэй и Кейт, нет ракеток, а остальные никогда и не слыхивали о теннисе.