Читать книгу "Финита ля комедиа - Ирина Мельникова"

Переоделся в чистую, а свою, кровавую, в печке для верности сжег. Записку написал собственноручно, это я Признаю, а гирьку в овраг сбросил, не думал, что вы так скоро ее… да и меня отыщете…»

Тартищев прочитал эти признания, сделанные совершенно бесстрастно существом, которое даже язык не поворачивался назвать человеком. Федор Михайлович усмехнулся, вспомнив, как привели Сазонова на первую встречу с ним. Маленькие бегающие глазки, трясущиеся руки, вокруг шеи застегнутый на чудом уцелевшую пуговицу воротник от рубашки, которую убийца пытался сжечь в печи. Остатки воротника постарался напялить на него Вавилов, чем окончательно добил негодяя на признание. (Правда, Федор Михайлович не догадывался, какую роль здесь сыграли антропометрические «опыты» Колупаева.) В кабинете у Тартищева он первоначально рыдал и божился, что был пьян и почти не помнит, как убивал.

Но потом вдруг неожиданно стих и стал давать показания абсолютно спокойным голосом. Глаза его перестали бегать, а руки трястись. Вероятно, он понял, что от судьбы не скроешься, и хоть немного пытался смягчить свою участь чистосердечным признанием. Будучи неоднократно судимым, он знал, что за подобное преступление ему грозит только петля. И если уж сильно повезет и судьи найдут хоть какие-то смягчающие обстоятельства, то все равно отправят его в бессрочную каторгу.

Подмастерье сапожника, видевший вероятного убийцу на крыльце дома Ушаковых, в Сазонове его не признал.

Нянька никогда его в доме Ушаковых не встречала. На кистене и пистолете, обнаруженных в доме Журайского, следов его пальцев не оказалось. Когда на него попытались надеть шинель гимназиста, Сазонов наступил на подол и чуть не упал… То есть ни одна из улик к нему не подходила.

Как ни крути, но следовало признать, что преступление на Толмачевке было продумано более тщательно, готовилось не один день, убийца рассчитал все до мелочей… И ясно как белый день, что он преследовал иные цели, а кража была инсценирована им для отвода глаз.

В деле же Сазонова корысть — главный и единственный мотив.

Но все ж каковы были истинные цели толмачевского убийцы? Возможно, все же кто-то хотел запугать Ушакова или предупредить его о чем-то? Или сам Ушаков не договаривает, намеренно скрывает тот факт, что смерть его домочадцев — примитивная месть за какие-то неблаговидные дела. В мире барыша подобное сведение счетов в порядке вещей…

Федор Михайлович вздохнул, открыл портсигар и достал папиросу… Пока все вопросы оставались чисто риторическими, и требовалось перекурить, чтобы определить последующие действия.

В дверь постучали. Тартищев взглянул на часы. Дежурные агенты, которые каждое утро приносили ему суточную сводку всех уголовных преступлений по городу и губернии в целом, должны прийти с рапортом через полчаса. Значит, опять что-то чрезвычайное, если решились потревожить его в святое время, когда никто не смел вторгаться в кабинет.

— Войдите! — крикнул он.

Дверь отворилась, и на пороге возник Иван Вавилов.

— Что опять стряслось? — спросил Тартищев. — Серьезное что-нибудь?

Иван оглянулся. Следом за ним в кабинет вошел Поляков. Тартищев усмехнулся про себя. Если сейчас на пороге покажется еще и Корнеев, то, значит, неразлучная троица опять что-то спроворила! Но Корнеев на этот раз не появился. А Иван, как старший, принялся объяснять.

— Федор Михайлович, разрешите доложить! Вчера я получил странные сведения. Зашел вечером в «Варшаву» поболтать с трактирщиком. Он мужик разговорчивый, с ним можно о многом посудачить. Он мне и рассказал, что архитектор Мейснер к нему частенько захаживает. И в одиночку, и с компанией. Так вот позавчера с архитектором приключилось непонятное для трактирщика происшествие. Сидел Семен Наумович в «Варшаве» и мирно обедал. Вдруг в зал вошел жандармский офицер с двумя нижними чинами и каким-то штатским. Без всяких объяснений они арестовали Мейснера и увезли неизвестно куда. А вчера вечером Мейснер появился у Алексея. Вид у него не ахти, и настроение весьма подавленное. Да Алексей об этом лучше расскажет.

— Действительно, он очень напуган и не нашел ничего лучшего, как броситься ко мне за объяснениями и, возможно, помощью. Словом, он говорит, что жандармы привезли его в охранное отделение, обыскали, припугнули высылкой в северные уезды. При нем находился пятитысячный билет ренты, жандармы его отобрали и выпустили до сегодняшнего дня, с условием, что принесет до шестнадцати часов еще пять тысяч рублей. В противном случае — арест и ссылка в Туруханск неминуемы. Мейснер очень напуган и намерен немедленно внести требуемые пять тысяч, лишь бы уцелеть.

— Что он еще рассказывает?

— Мы его забрали рано утром из дома. Переодели, загримировали под дворника на тот случай, если за ним установлена слежка, и привезли с собой, — пояснил Алексей. — Но пока ехали в управление, усиленно проверялись — слежки не обнаружили. Сейчас Мейснер ожидает в приемной.

— Давайте его сюда и оставьте нас одних, — приказал Тартищев.

Мейснер в дворницком армяке, в лохматом парике и с привязанной бородой смотрелся нелепо и смешно. Он не знал, куда девать руки, а лицо его исказила страдальческая гримаса. Чувствовалось, что он пытается скрыть тревогу, но глаза его выдавали. Архитектор был на грани паники.

— Присаживайтесь, Семен Наумович, — сказал Тартищев приветливо.

— Покорно благодарю, — ответил Мейснер и несколько торопливо опустился на стул.

— Расскажите, пожалуйста, что за странная история произошла с вами? Почему у вас отобрали пять тысяч и вознамерились отнять еще столько же?

Мейснер занервничал:

— Какие пять тысяч? Я даже в толк не возьму, про что вы изволите говорить? Никаких пяти тысяч у меня не брали. И вообще я ни на что не жалуюсь и всем доволен…

— Простите, Семен Наумович, но зачем тогда вы обратились к моему агенту? Ведь это с ваших слов он только что доложил мне про эти десять тысяч. Зачем вы юлите и пытаетесь ввести нас в заблуждение?

— Алексей Дмитрич меня не правильно понял, — прошептал Мейснер и опустил глаза.

— Признайтесь, что вы струсили, Семен Наумович.

Видимо, они пригрозили, что всплывут ваши прежние неблаговидные дела? Какие именно? Неужто те самые пули, которые у вас украл Журайский? Но десяти тысяч они никак не стоят!

Мейснер бросил на него быстрый взгляд, но тут же отвел его в сторону. Архитектор был в смятении и уже не скрывал этого.

— Полно вам запираться, Семен Наумович. Сюда вас для вашей же пользы привезли, — продолжал уговаривать его Тартищев. — Ясно, что вы налетели на мошенников, они чем-то вас напугали, и вы готовы даже солгать нам. Со страху вы выложили все Полякову, а ночью поразмыслили и решили, что лучше соврать полиции, чем пострадать от охранного отделения. Так ведь, Семен Наумович? Только я вам определенно скажу, если бы вас арестовали настоящие жандармы, то так скоро бы не выпустили, да и денег бы не потребовали.