Читать книгу "Ближний берег Нила, или Воспитание чувств - Дмитрий Вересов"

— Через ворота, потом через дверь. — Она улыбнулась. — Потом еще через дверь. Ну как ты, болящий? Скучал без меня?

— Очень! — убежденно сказал он. — Как ты? Рассказывай.

— Учусь. В свободное время развлекаюсь. Тебя вспоминаю.

Она вышла из-за стола, приблизилась к нему, положила руки на плечи, привстав на цыпочки, поцеловала.

— Я же заразный!

— Зараза к заразе не пристает, — усмехнулась она, но все же отошла на пару шагов и принялась разглядывать его.

— На умирающего не похож. Растолстел, щеки наел.

— Делать здесь нечего, вот и валяешься целый день да жрешь от пуза. Я вообще не понимаю, зачем меня здесь держат.

— Я тоже. На таких симулянтах пахать бы. Он засмеялся.

— Кстати о пахать — как там, в колхозе, было, без меня? Заплатили хоть чего-нибудь?

— Угу. Я три сотни домой привезла.

— Ого! Оклад народного артиста.

— Когда страна быть прикажет артистом, у нас артистом становится любой…

Как ты слинял, я с местным бригадиром парой ласковых перекинулась, он меня за пол-литра в контору перевел, графики чертить. На ставку! И из отрядных мне Абзалилов равную долю отсчитал.

— Это за что же?

— А за то, что им за меня целый гектар с плана скостили. Видишь, какая я для факультета полезная оказалась. Благодарность в приказе получила.

— Поздравляю!

— Я еще и на твою долю у него сорок четыре рубля выбила. Вот, возьми. Ты ж одиннадцать дней честно отработал.

— Ой, спасибо, я и не рассчитывал… Нил засунул в пижамный карман четыре десятки, трешку и рубль и растроганно прижал к груди ее руку.

— Я такая… Слушай, где тут у вас стаканы?

— Я не знаю. Это ординаторская, больным сюда нельзя…

— А вот, вижу.

На одном из столов, на круглой стеклянной подставке, стоял графин со стаканом. Второй стакан был занят — в нем лирически увядала одинокая чайная роза на коротком стебле. Линда решительно взяла стакан, подошла к расположенной в углу раковине, розу выкинула в стоящую под раковиной корзину, а стакан тщательно сполоснула.

— Постой, зачем ты так? Чужие цветы, неудобно..

— Неудобно в противогазе целоваться. Она вернулась к столу майора Никулина, достала из стоящей там клетчатой сумки длинную темную бутылку с надписью «Портвейн Лучший», зубами вытащила пробку, принялась разливать. Он смотрел на нее, вылупив глаза.

— Что, лихо? Вспомнил, как я тогда пиво открывала? Ладно, признаюсь: эту бутылку я штопором заранее откупорила.

— Я не поэтому… Ты разве не знаешь, что при желтухе пить нельзя категорически, она печень затрагивает. У нас тут один выпил — сразу откинул копыта.

— А мне, конечно, погибели твоей надобно. — Она засмеялась и протянула ему стакан. Он отпрянул. — Да сок здесь. Виноградный сок для детского питания. Он в трехлитровых банках продавался, так пришлось в бутылку отлить.

Нил тоже засмеялся, принял стакан, сказал торжественно:

— За тебя, Линда. Спасибо тебе.

— За меня — до дна!

Они дружно выпили и одновременно поставили стаканы на стол. Никогда в жизни он не пробовал такого вкусного сока.

— У меня еще подарочек есть.

Улыбаясь, она достала из сумки поблескивающий целлофаном блок сигарет.

Белый в тонкую черную полоску. Нил пригляделся к блоку, прочитал крупные синие буквы.

— «Кент». Ни фига ж себе фига! Откуда?

— Грибные места знать надо. Распечатывай, что ли, а то курить охота…

Они допили сок, за легким трепом о том о сем скурили полпачки «Кента», а деликатный дежурный врач все не показывался. Наконец Линда посмотрела на часы.

— Ладно, я побежала. А то метро закроют. Он проводил ее до выхода из корпуса и смотрел ей вслед, пока ее хрупкая фигурка не растворилась во тьме.

Мысли путались…

— Вот бюллетень. Вот выписка для вашей поликлиники. Вот памятка насчет диеты и прочего. Распишитесь.

— Да знаю я, — отмахнулся Нил. — Уж сколько раз говорено, что можно, чего нельзя.

Старенький завотделением в полковничьих погонах посмотрел на Нила неодобрительно.

— Порядок такой. Нам, знаете, тоже потом за вас отвечать неохота. А то другой больной выпишется — и первым делом в винный магазин. Откачают его в реанимации, а он с заявлением — врачи, дескать, не предупредили… Полгода будете наблюдаться, как миленький. Амбулаторно не устраивает — могу вернуть в стационар.

— Что вы, что вы! — торопливо сказал Нил, сгреб бумажки и выскочил из кабинета.

Свобода! Бюллетень позволял ему еще неделю высидеть дома, но на следующее утро он рванул в университет.

Новая жизнь оглушила каскадом новых имен, новых дел и новых антуражей.

Первые дни Нил постоянно запаздывал или попадал не в свою группу, потому что никак не мог сориентироваться в хитрой нумерации аудиторий, когда, например, они идут подряд с двадцать девятой по сороковую, после сороковой оказывается семьдесят первая, перед двадцать девятой — шестьдесят шестая, а с восемьдесят пятой по сто тридцатую надо идти через двор и спускаться в подвал.

Лекции были разные: на одних он не понимал ни слова, на других протолковывались вещи, давно и хорошо ему известные, на третьих было просто интересно. Но даже и на этих последних Нила хватало от силы минут на пятьдесят.

Потом он начинал зевать, ерзать, поминутно взглядывать на часы и совершенно терял нить изложения.

Студенты тоже были разные. Старшие курсы казались ему сплошь состоящими из личностей ярких, значительных, наблюдаемых с опаской и издалека. На этом фоне сокурсники смотрелись удручающе безликой, серой массой с отчетливо выраженным гегемонско-дембельским окрасом и с редкими вкраплениями чего-то неординарного.

Для Нила таких вкраплений было, главным образом, два — Таня и Линда.

Сравнению они не подлежали. Хотя бы потому, что каждая из них обладала удивительной способностью творить вокруг себя собственный мир, и миры эти были сугубо параллельны и взаимно непроницаемы. Танин мир Нил воспринимал как сверкающий, безупречно прекрасный и ледяной. Он восхищался Таней, его неудержимо влекло к ней, но, оказавшись рядом, он ощущал себя нелепым, инфантильным, неуклюжим, чувствовал, как потеют и дрожат руки, заплетается язык, краснеют уши… В любой, самой обыкновенной фразе, которую он обращал к ней, ему слышались несусветная глупость и пошлость. При этом он вполне отдавал себе отчет, что едва ли сама Таня воспринимает его столь же строго и критично — иначе не стала бы заговаривать с ним, угощать сигаретами, поить кофейком в буфете. Она не творила свой особый мир, достаточный и совершенный, он сам создавался вокруг нее, замыкая хрустальным коконом.