Читать книгу "Карта императрицы - Елена Басманова"

— Стрейсноу? Может быть, — бессмысленно пролепетал портретист, — он-то и есть Антихрист… Он умеет человеческий облик принимать, а умеет и сквозь стены проникать, уничтожать свои изображения…

— Антихрист все-таки князь Тьмы, — сказал миролюбиво Вирхов, — а вы его, батенька, без венца, без короны повадились изображать. Может, тем и прогневили?

Художник неуверенно произнес:

— Но и другие портреты Петра писались без короны, и ничего, не загораются…

— Так-так, — постучал Вирхов согнутыми пальцами по столу, с интересом рассматривая Закряжного, — а где же скрывает мистер Стрейсноу своего арапчонка?

— Ума не приложу, Карл Иваныч, — прошептал обескураженный художник. — Может быть, Модест знает, я просил его следить за англичанином. Может быть, в английском посольстве? Или в представительстве иранского шаха?

— Да-да, — подхватил Вирхов, — вы еще Эфиопию вспомните! А может быть, это женщина-негритянка по профессии врач?

Хлопающий глазами портретист с опозданием ахнул.

— Ах, господин Вирхов! Тогда-то ее легко найти — разве много в столице людей с таким редчайшим сочетанием признаков!

— Думаю, нет ни одного. — Голос Вирхова стал ласковым и вкрадчивым. — А вы как думаете?

— Я верю в ваше мастерство, господин следователь! — воскликнул взбодрившийся художник, глаза его загорелись огнем.

— А я верю в вашу беспримерную лживость! — рявкнул Вирхов. — Ишь, как вы обрадовались, услышав о женщине-негритянке-враче! Да тут-то и попались на крючок! Ведь эта самая женщина то же самое что и святой благоверный князь Дмитрий Донской!

— Как это одно и то же? — качнулся, как от удара, Закряжный, острый кадык на его жилистой шее судорожно двигался туда-сюда.

— А так! — ликующе воскликнул Вирхов. — Вы мне басни свои плетете, а толком и соврать-то не можете. Какой образ Дмитрия Донского? Князь-то этот не святой!

— Не святой? — хрипло переспросил портретист. — Освободитель земли Русской от ига татарского?

— Он самый! — продолжал наступать Вирхов. — Не святой и не благоверный! Православной церковью не канонизирован!

Закряжный смотрел за Вирхова стеклянным взором.

— Значит, не писать мне святого лика княжеского, — выдохнул он и осел, как лопнувший мячик.

— Не писать, голубчик, не писать, — удовлетворенно потер ладони Вирхов, — не скроетесь от правосудия в монастыре. Кровь убиенной Аглаи вопиет!

— Да-да, вопиет, — подтвердил художник. — За что только смерть приняла бедняжка от моей бараньей кости?

— Вот мы и вернулись к нашим баранам, — уловив случайный каламбур, заключил Вирхов. — К тому, что вы говорили о покрове или пелене, на которой убиенная вышивала имя Дмитрия Донского. Врали, значит, следствию, вводили в заблуждение. Надеялись на легковерность Вирхова. Все учли, даже его немецкое происхождение.

— Чье немецкое происхождение? — спросил дрожащий портретист.

— Мое! Мое! — завопил Вирхов.

— А разве вы немец, господин Вирхов? — побледнел Закряжный.

— Хватит ваньку ломать! — зашипел обессилевший следователь. — Довольно изображать из себя идиота! Отвечайте не увиливая: зачем вы приплели к убийству Аглаи Фоминой Дмитрия Донского?

— Я? Приплел? — залепетал совершенно сбитый с толку художник. — Нет, господин Вирхов! Богом клянусь! Холст, который я видел у убитой, был украшен золотыми буквами!

— Прекрасно, — прервал его Вирхов. — Вот вам лист бумаги и карандаш. Немедленно воспроизведите надпись.

Следователь подвинул художнику бумагу и карандаш и замолчал.

После раздумья художник сказал:

— Буквы были большие, на листе не уместятся.

— Вы уж уместите, голубчик, постарайтесь, — язвительно попросил Вирхов, — да примерный масштаб уменьшения покажите снизу.

Художник нетвердой рукой начал набрасывать буквы. Затем остановился, задумался и наконец протянул лист бумаги Вирхову.

Тот воззрился на надпись — в ней было всего пять букв: ДОНСК.

— Так-так, — сурово свел плоские брови Вирхов, — опять хитрите. Увиливаете. С чего вы взяли, что эти буквы обозначают Дмитрия Донского?

Художник сидел, опустив голову.

— Во всем виновато мое воображение! — вздохнул он. — Такая уж догадка вспыхнула у меня в уме. А что я еще мог подумать? Там еще и крест был сверху вышит…

— Так пусть ваше воображение подключится и теперь — если не для храма вышивала Аглая пелену, то для чего, для кого?

Художник с минуту безмолвствовал, Вирхов ждал.

— Я боюсь идти домой, я боюсь выходить на улицу, — простонал Закряжный, — я боюсь, что не переживу надругательства над моим творчеством!

— Хорошо, голубчик, этому горю мы поможем, — пообещал Вирхов, — сидите здесь, никто вас не гонит. Ужином вас накормим, постелью обеспечим.

Когда художника увели, Карл Иванович позволил себе на пять минут расслабиться. Он встал из-за стола и, воспользовавшись тем, что кандидат улизнул, сделал несколько приседаний, вытягивая руки перед собой, согнул их в локтях, сделал несколько круговых движений, разминая затекшие плечевые суставы. Потом выпил стакан чаю и с нежностью посмотрел на жестяную баночку, которая каталась в ящике его стола, — это было сгущенное молоко «Нестле», которое рекомендовала ему Полина Тихоновна. И как она угадала, что Вирхов тайный сладкоежка?

Карл Иванович нажал кнопку электрического звонка и попросил появившегося дежурного курьера привести Ваньку Попова.

— Ну что, Павел Миронович, — дружески посмотрел он на осунувшееся лицо вернувшегося кандидата, — готовь бумаги, еще писанина будет. Иван Попов, сын Михайлов, родился в Тверской, из мещан.

Босяк появился на пороге без смущения — с явно выраженным неудовольствием.

— Подтверждаешь ли ты, Ванька, что видел ожившего Петра Великого с арапчонком? — после необходимых формальностей спросил устало Вирхов, не приглашая оборванца сесть.

Живописные грязные лохмотья Ваньки, наверное, кишели вшами, спутанные остатки волос торчали вкривь и вкось, черная повязка закрывала правый глаз. Из-за пазухи арестованного торчало что-то продолговатое, завернутое в грязную тряпицу.

— Нет у вас уважения к простому человеку православному, — расплылся в наглой улыбке Иван. — А каждый человек — Божье творение и тайна. Он, как писал Достоевский, всечеловек.

— Хватит балаболить, — прервал его Вирхов, — отвечай на вопрос. Достоевским он меня поучает.

— А Федор Михайлович-то был прав, надо, надо всем вам, прислужникам убийц и невольным кровопивцам, идти на Сенную площадь да землю целовать.