Читать книгу "Леннон - Давид Фонкинос"

И авангард тоже был тут. Йоко захотела устроить большую выставку, и мы энергично принялись за дело. Как и все творческие люди, она обладала чрезмерным эго. Однако могла повесить у входа такую надпись: «Эта экспозиция — плод трудов бездарной художницы, отчаянно нуждающейся в общении». Мне всегда нравился ее юмор. Выставка прошла с успехом, но Йоко опять — как везде и всегда — чувствовала, что публика ее не полюбила. Йоко очень от этого страдала. Иногда она спрашивала меня: «Джон! Скажи, Джон, почему люди меня не любят?» Один приятель объяснил ей, что это происходит потому, что у нее всегда такой вид, будто она знает больше всех на свете. «Но это же правда, — ответила она. — Я и в самом деле знаю больше всех на свете». В этом вся Йоко.

В Америке ширились протестные движения. Мы хотели приносить пользу, участвуя во всевозможных акциях. Появление на каком-нибудь мероприятии Джона и Йоко всегда было событием. Мы поддерживали феминисток, «Черных пантер» и радикальных активистов, таких как Джерри Рубин. Наша тогдашняя ошибка состояла в том, что нас прибило к самым непримиримым, к тем, кто был одержим революцией. Мы излагали свои взгляды предельно ясно. Мы были стопроцентными пацифистами. Самым ярким событием стал большой концерт в поддержку Джона Синклера. Его поймали с двумя косяками и приговорили к десяти годам тюрьмы. Судя по всему, администрация Никсона решила устроить ему показательную порку. Послать сигнал его единомышленникам. Приближались выборы, и обстановка накалилась. Мне представлялось безумием, чтобы люди захотели избрать Никсона на второй срок. Четырьмя годами раньше, в шестьдесят восьмом, он шел на выборы, обещая покончить с войной, и клялся, что у него уже есть некий секретный план. Ему поверили. Но время шло, а кошмар во Вьетнаме все продолжался. Война уже принесла страшные бедствия, а секретный план так и оставался секретным. Чтобы демократы притихли, он собирался развернуть террор, но не тут-то было. Мы были готовы бороться. Я написал песню в защиту Синклера. Концерт прошел с большим успехом, и правительству пришлось Синклера освободить. Это была настоящая политическая победа. И доказательство тому, что протест может принести реальный результат.

Тогда же начались мои неприятности. Из-за своей активности я попал в первые ряды врагов республиканцев. С учетом популярности было очевидно, что моя деятельность заставит многих избирателей изменить мнение. Я откровенно говорил о Никсоне все, что я о нем думал, а думал я о нем очень плохо. И тем самым поставил себя в довольно сложное положение. Я же не был американским гражданином. И эти сволочи, чтобы иметь основания меня выдворить, раскопали старую историю с моим арестом в Англии за употребление наркотиков. Меня хотели вышвырнуть из страны, где мне было так хорошо. Я ввязался в юридические баталии, которым предстояло длиться годы и которые стоили мне нескольких миллионов долларов. Но у меня был мощный мотив. Я не собирался сдаваться. Если они хотят меня выгнать, то им придется тащить меня за яйца. Они увидели, с каким ожесточением я пускаю в ход все средства, и решили меня запугать. Я пережил настоящий ад. За мной установили слежку. Причем следили не скрываясь, нарочно лезли мне на глаза. Давали понять, что у меня не будет ни минуты покоя. У меня началась паранойя. Они хотели довести меня до ручки, измотать. И у них получилось. Я стал злобным и раздражительным. Как всякий затравленный зверь.

Я ждал президентских выборов, трясясь от страха. Считал дни. Моим единственным спасением было бы поражение Никсона. Как и единственной надеждой на лучший мир. Не знаю, как я вынес тот ноябрь семьдесят второго. В вечер выборов мы были в Лос-Анджелесе, у Рубина. Я напился. Результаты меня просто сразили. Мы с Йоко взглянули друг другу в глаза. Что-то рушилось. Я понял, что меня выдворят. Надо было продолжать борьбу, но сил не осталось. Меня как будто сносило течением.

Сеанс семнадцатый

Мы с Йоко жили в тоталитарном мире абсолютной любви. Но даже сумасшедшее счастье не помогло мне избавиться от отвращения к себе. Меня по-прежнему преследовали мои вечные демоны. Чего я только не перепробовал, чтобы обрести душевный покой, — все напрасно. Мне становилось только хуже. Я так много пил, что часто впадал в агрессию. Преждевременная трагическая смерть многих и многих рок-звезд причиняла мне жестокие страдания. Меня не покидало ощущение, что я не живу, а отбываю пожизненное заключение.

Как-то на вечеринке я заметил одну блондинку. Вернее сказать, заметил, что она на меня смотрит. Ну это я так говорю — блондинку, она вполне могла быть серо-буро-малиновой. Все мои воспоминания о никсоновских временах черно-белые. В ее взгляде я прочел то, что успел слишком хорошо изучить в прошлом. Она относилась к тому типу телок, с которыми можно трахаться, не тратя времени на знакомство. В последние годы я отдалился от женщин и чувствовал, что мне начинает этого не хватать. Я подошел к ней и стал ее лапать. Здороваться руками. Йоко сидела рядом, в паре метров. Она ничего не сказала. Просто сидела и молча терпела унижение. Потом вдруг резко поднялась. И ушла, не удостоив меня даже взглядом. Я должен был побежать за ней, догнать ее в темноте, но вместо этого я потащил блондинку в соседнюю комнату. Что было потом, помню плохо. Наверно, я проснулся наутро — или век спустя? Я плохо ориентировался во времени. Надо было возвращаться к Йоко — жалким, сгорающим со стыда в своем кобелином ничтожестве. Как всегда, решать, что будет с нами дальше, предстояло ей. Если я хочу все разрушить, шляться по блондинкам и даже умереть, она не станет мне мешать. Вернет мне свободу. Именно так она и сказала: возвращаю тебе свободу. Но в устах Йоко эти слова приобретали огромное значение. Их истинный смысл состоял в том, что она бросает меня наедине с моим одиночеством. Она предложила мне остаться на уикенд в Калифорнии и попытаться выйти из своего состояния. А потом видно будет. Этот уикенд продлился четырнадцать месяцев.

Сегодня я понимаю, какое мужество проявила Йоко. Она страдала, это я знаю точно. Оглядываясь на те годы, которые мы прожили вместе, я вижу, как ей досталось. У нее отняли дочь. Благодаря мне она прославилась на весь мир, но никто так и не признал в ней великую художницу. Думаю, она сознательно пошла на риск потерять и меня. Во всяком случае, на риск подвергнуть меня испытанию пустотой. Жизнью без нее. Отходя в сторону, она давала мне возможность определить, чего я хочу на самом деле. Но она оставила меня не в полном одиночестве. За несколько месяцев до этого у нас появилась великолепная помощница — Мэй Пэнг. Она занималась абсолютно всем и демонстрировала чудеса внимания и заботы. Йоко попросила Мэй приглядеть за мной. И даже не отказывать мне, если я начну приставать. Кому-то это покажется безумием или даже мерзостью. Но я тут вижу не подвох, а благородство. Йоко где-то в глубине души говорила себе: пусть я потеряла Джона, но я хочу знать, что рядом с ним моя союзница. Женщина, которая расскажет мне о нем все. И через нее я по-прежнему буду с ним. Я ничего этого не знал. Просто думал, что Мэй осталась со мной, потому что была моей ассистенткой.

В первые несколько недель я переспал с кучей девчонок. Как будто с головой окунулся в прошлое. Нас собралась целая орава гуляк, от Кита Муна до Гарри Нилссона, и мы каждый вечер гудели. Обходили ночные клубы. Часто компанию нам составлял Ринго. В это же время я довольно много общался с Миком Джаггером. Мы провалились в дыру середины семидесятых. Вообще середина десятилетия редко бывает интересной. Власти по-прежнему пытались меня выдворить, но я не поддавался. У меня был лучший адвокат. За меня горой стояли знаменитости. Меня активно поддерживали самые разные люди, от Дилана до Синатры, не говоря уже о Фреде Астере или Аллене Гинсберге. Приятно было чувствовать, что тебя любят и тебе помогают. Но по существу это ничего не меняло: я погибал.