Читать книгу "По эту сторону фронта - Владислав Конюшевский"

И здесь вдруг неожиданно показала себя смычка крепкого трудового крестьянства и чахлой интеллигенции. Когда я в первый раз увидел сидящих рядышком и мирно беседующих Бибина и Нечипоренко, то чуть не упал! Семка же неожиданно для всех оказался прекрасным учителем, а после того как Гриня успешно применил полученные знания, у старшины появился новый любимчик. Теперь новые портянки, погоны, подворотнички и прочие ништяки мамлей получал в первую очередь.

Правда, побочным эффектом этих лингвистических изысков стало то, что Нечипоренко начал изъясняться, как Савва Игнатьевич из фильма «Покровские ворота». А если учесть, что старшина и по-русски говорил с непередаваемым украинским акцентом, то слушать его без улыбки стало совершенно невозможно.

Но Нечипоренко это совсем не смущало, и практически каждый день он в сопровождении двух-трех добровольцев часа по два проводил на соседнем хуторе. Мы поначалу были в недоумении от количества ухажеров, ходящих к немке. Что такое группенсекс сейчас, может, и знают, но вот на практике его применять считается очень неприличным. Да и Гриня подобного не потерпел бы, не говоря уже об Ирме, хозяйке хуторка, обремененной парализованным дедом и четырьмя детьми.

После их первого похода я целый день терзался любопытством, моделируя ситуацию и так и эдак. Спрашивать ни у Гусева, ни у Покатилова, с чего это наши бойцы толпой ходят к немке, не хотелось. Думал сделать разминку для мозгов и расколоть этот орешек по методу Холмса. Но, вероятно, с дедукцией у меня напряги, поэтому не выдержал и послал на разведку Гека. Быстро обернувшийся Пучков доложил, что наши ребята занимаются там обычной хозяйственной деятельностью. То есть чинят свинарник и поправляют завалившийся забор. К хозяйке приставаний не наблюдается совершенно. Бойцы, глядя на нее, только улыбаются, но рук не распускают. Нечипоренко же выступает в роли переводчика и основной рабочей силы.

Полностью заинтригованный этим докладом, я поймал старшину, возвращающегося с очередного похода, и, зажав его в угол, прямо спросил:

– Григорий Богданович, скажи-ка мне как на духу – ты альтруист?

– Шо-о-о?

Глядя на раздувающегося, словно рыба-шар, собеседника, я быстро добавил:

– Стоп! Не надо так страшно шевелить ушами и краснеть глазом! Альтруист – это вовсе не то, что ты подумал!

А потом, почесав затылок и осмотрев сопящего Гриню еще раз, перефразировал вопрос:

– Ты зачем к немке ходишь? Да еще и бойцов с собой берешь?

Вспомнивший о субординации, старшина осторожно ответил:

– Так вже товарищу ген… отставить. Товарищу полковник добро дал!

– То, что Гусев разрешил, я и сам догадался. У нас здесь воинское подразделение, а не слет юных натуралистов. Без ведома командира никаких движений не делается. Но я тебя спрашиваю, с какого переполоху вы у Ирмы стройку затеяли?

От этого вопроса Нечипоренко засмущался и, только что не шаркнув ножкой, ответил:

– Стосковалися мы с хлопцами по работе. Все война, война… А тут забор поправил и как будто дома побывал… Ребятишки вокруг бегают, смеются… сад как подле моей хаты…

Гриня, говоривший все тише и тише, под конец вообще замолк, а я, слушая его излияния, только и смог что выдавить из себя:

– Офигеть…

Тогда, отпустив собеседника, я потопал к себе в расположение, по пути соображая, что о причинах мог бы догадаться и сам. Ведь очень часто замечал, с какой тоской наши ребята, в основном призванные из деревень, периодически смотрят на невспаханные поля или сгоревшую пшеницу. Мне, урбанизированному жителю, этого не понять.

Зато теперь, увидев старшину с бойцами, идущих к ближнему фольварку, я опять вспомнил этот разговор. И разговор и ощущения, оставшиеся после таких простых Гришкиных слов. Состояние тогда было… в общем хреновое…

Вот и сейчас накатило… Блин! Неужели я действительно настолько бесчувственный чурбан, которому все до лампочки? Но ведь не все, точно знаю, что не все! Просто реагирую на окружающее и происходящее немного по-другому, чем остальные люди. Тогда почему Гришка на меня тогда смотрел, как на дите неразумное? Встав с лавочки, я побрел по дороге, идущей вокруг нашей усадьбы, пытаясь впервые за долгое время заняться самокопанием. Почему очень многое проходит мимо меня? Не задевает так, как окружающих? Ведь хоть и воюю вместе с ними, но как будто не по-настоящему. Без того надрыва, что есть в остальных людях.

Может, оттого, что знаю, чем, что и как все закончится. Знаю и то, что будет со мной, если сегодня или завтра убьют. Да и вообще: ощущаю себя персонажем исторического фильма, самые страшные события которого если и цепляют душу, то гораздо меньше, чем этих мужиков. Я ведь все это видел. Еще в детстве видел. И поля, забитые сгоревшими танками, и разрушенные города, и черные остовы печей, оставшихся на месте сожженных хат. Пусть и в хронике, но большую часть эмоций отпереживал еще тогда.

Хотя, с другой стороны, когда мы ездили в первый крупный освобожденный концлагерь, увиденное оказалось таким же шоком, как для остальных. Причем настолько сильным, что после посещения лагеря нажрался до полной отключки, хоть и зарекался этого не делать. Просто опыт опыту рознь. К виду трупов я уже привык, и за нутро зацепились даже не ямы, заваленные похожими на мумии телами, а оставшиеся в живых. Это было по-настоящему страшно…

Еще я всем творцам готов был молиться, чтобы тот лагерь был не детский. Тогда моя группа, во главе с командиром, имела бы реальный шанс поехать крышей. Но и взрослые, которые весят по двадцать килограммов, пахнут неотличимо от лежащих в ямах – и все как один с огромными глазами, недели две не давали толком уснуть.

И ведь угораздило нас сразу попасть не в рабочий, не в пересыльный, а именно в лагерь уничтожения! Подслушанный же разговор армейских медиков, которые осматривали заключенных, добил окончательно. Оказывается, практически никого из освобожденных было уже не спасти. Поздно – крайняя стадия истощения. У них ведь почему глаза такие большие – в последнюю очередь организм вытягивает жир из век, и если это случилось, то все – шансов нет. И эти глаза, в которых стояла беспросветная боль, меня преследовали очень долго…

Так что в некоторых случаях и опыт прошлой жизни не спасал. Именно тогда я понял чувства бойцов, которые перли на пулеметы даже не стреляя, а мечтая вогнать во врага штык или просто вцепиться ему в горло. Такое бывает, когда пуля не приносит удовлетворения, когда хочется рвать тех сук собственными руками. Хорошо еще, что Колычев, который в то время был нашим командиром, поняв состояние подчиненных, почти полмесяца не выпускал нас за передок. Иван Петрович, глядя на наши лица, тогда только крякнул и сказал:

– В дальнейшем подобные выезды запрещаю. Одни раз глянули и хватит! Это для пехоты полезно – боевую ярость повышать, а вы же теперь всех «языков» прямо на месте пластать будете, пока жажду крови не утолите.

Ох, прав был мудрый «полковник»…

Хотя знание того, что увижу, в основном все-таки выручало. Вон, осенью сорок первого, когда мы возвращались с рейда и заметили, как зондеркоманда сгоняет людей в большой овин, я знал, что последует дальше, поэтому быстро увел своих ребят оттуда. Были большие сомнения, что у разведчиков хватит выдержки только наблюдать. Уходя, палец себе изгрыз, но в бой так и не ввязался.