Читать книгу "Критика цинического разума - Петер Слотердайк"

оказывает столь «разлагающее» воздействие. Противясь этому «разложению» своих деланых наивностей, буржуазная идеология приступает к сложным маневрам, а в результате оказывается на таких позициях, которые заставляют ее вступить в конфликт со своим некогда существовавшим просветительским вариантом. Космополитическая невозмутимость и универсалистское благородство Просвещения действуют на политический нарциссизм патриотов, вероятно, так, как действует заноза. «Разрушение разума» – если использовать название много цитировавшейся работы Лукача – в более позднем, чем Просвещение, буржуазном мышлении глубоко коренилось в нарциссическом самоутверждении буржуазного классового Я, настроенного противостоять той лишающей иллюзий силе, с которой на него неуклонно воздействовала рефлексия. Таким образом дело неизбежно дошло до союза между Просвещением и социалистическими течениями, которые первоначально видели себя свободными от намеренного самоослепления, свойственного менталитету власть имущих.

Главная сила, разрушающая национализм, – и тут все просто не могло быть иначе – исходила из политического движения прежнего «четвертого сословия», из рабочего движения. В его лице опять-таки заявило о себе новое политическое Я, которое уже не было буржуазным, но поначалу и на протяжении достаточно долгого времени говорило на буржуазном языке. В идеологическом отношении социализм вначале не нуждался ни в каком «собственном» оружии. Ему было вполне достаточно просто поймать на слове буржуазию: свобода, равенство, солидарность. И лишь тогда, когда выяснилось, что все это понималось отнюдь не буквально, социализму пришлось выковать собственное критическое оружие против буржуазной идеологии, причем поначалу ему приходилось использовать буржуазные идеалы для борьбы против двойной морали буржуазии. И только с обретением теории классовых сознаний социалистическая доктрина поднялась на метаморальную точку зрения.

В нравственном отношении раннее рабочее движение имело на своей стороне все права – отсюда моральное превосходство, которым оно обладало. Оно сильно стимулировало к развитию процесс, который начался появлением буржуазного трудового реализма. Ведь существует пролетарское сознание труда, явственно отличное от буржуазного. В нем стремится обрести политическое выражение предельно реалистическое сознание, которое идет «с самого низа»: вкалываешь, не разгибая спины, всю свою жизнь, но тебе это не приносит ровным счетом ничего; зачастую даже оказывается нечего есть, в то время как совокупное богатство общества постоянно возрастает: это заметно по архитектуре, по жилищам власть имущих, по созданию новых вооружений, по потреблению предметов роскоши другими. Рабочий не получает ничего от роста богатства, хотя он положил свою жизнь на то, чтобы создать его. С того момента, как рабочий говорит «Я», дело так больше продолжаться не может.

Поэтому формирование пролетарского политического Я начинается и протекает иначе, чем формирование Я буржуазного и аристократического. Рабочее Я вторгается в мир публичности не благодаря грандиозности власти, ни посредством морально-культурной гегемонии. Оно не обладает никакой изначальной нарциссической волей к власти. Из-за пренебрежения этим условием потерпели неудачу все предшествующие рабочие движения и социализмы. У аристократии воля к власти была почти одним и тем же в политическом и в витальном отношении; как нарциссизм позиции, она была укоренена в структуре общества; то, что было наверху, автоматически сознавало себя как нечто наилучшее, имеющее политическое и экзистенциальное превосходство. У буржуазии классовый нарциссизм раскалывается на два; один связывает себя с собственными заслугами и пытается завоевать ведущие позиции в культуре благодаря непрерывным творческим усилиям в сфере морали, культуры и экономики, другой обесценивается национализмом. При этом воля к мощи вовсе не обязательно выступает как стремление править, что хорошо продемонстрировал явный страх перед политикой у немецкой буржуазии XIX и XX веков; буржуазные нарциссизмы вполне могли ограничиться волей к прибыли, волей к успеху и волей к «культуре». Наконец, для рабочего Я воля к мощи, а тем более – воля к правлению и вовсе представляет собой всего лишь вторичное побуждение, является далеко не самым главным побуждением, в котором больше расчета, чем страсти.

Пролетарский реализм с самого начала имеет два противоречащих друг другу измерения. Первый реализм говорит: чтобы получить то, чего ты заслуживаешь, ты должен приложить собственные усилия; «ни Бог, ни царь и ни герой» не дадут того, что тебе нужно; ты выберешься из нищеты только тогда, когда станешь политически активным и примешь участие в игре власти – все это говорит Потье в «Интернационале». Другому реализму хорошо известно: политика всегда связана с жертвами; политика происходит где-то вверху, где мои непосредственные интересы превращаются в чистое ничто и где людей, по выражению Ленина, считают на миллионы. В рабочем реализме живет древнее, глубоко обоснованное недоверие к политической политике. Тезис «если ты не занимаешься политикой, то политика займется тобой», представляющий главную формулу для обоснования необходимости политизации пролетариата, вполне дошел до ушей рабочего и воспринят им, вот только он представляется ему, в конечном счете, как цинизм, как хорошо сформулированная тривиальность. Нет никакой необходимости говорить пролетариату, что именно ему придется расплачиваться за политику и жертвовать собой ради нее, – он прекрасно об этом знает. Самое изначальное, одновременно детское и гиперреалистическое его желание состоит в том, чтобы такая политика однажды прекратилась совсем и чтобы можно было наконец с чистой совестью больше ею не заниматься. Всем маленьким людям, а не только пролетариям в узком смысле слова, знакомо побуждение показать язык всей и всяческой политике. Именно потому народный реализм создает такие шутки о политиках, включая шутки о (пролетарских) партийных бонзах, что над ними можно смеяться самым что ни на есть здоровым смехом.

Антипатия рабочего сознания к политике основывается на постоянно подтверждающемся знании, что политика представляет собой вынужденные отношения, которые возникают на почве нужды и конфликтных ситуаций. Они возникают из социального клинча, при котором противоборствующие субъекты вцепляются друг в друга мертвой хваткой, и эта борьба может принести удовлетворение только тем, кто априорно является победителем, – элитам, богатым, честолюбцам, тем, кто считает себя в политическом гешефте наилучшим. Поэтому политика социалистов, направленная на пробуждение пролетариата и ведущая к его вовлечению в политику, всегда предполагает и затыкание рта пролетарскому реализму. Это было бы поистине чересчур сильным требованием – «охотно», «с энтузиазмом» познать мертвую хватку классов, партий и блоков, а ведь подобный призыв часто сопутствует социалистической политике, если она и без того не является всего лишь словесным прикрытием новых национализмов.

В этом и заключается одна из причин, по которым политическое программирование рабочего Я почти во всем мире не удалось в том смысле, в котором его хотели осуществить идеологи. Само собой разумеется, что рабочее движение – там, где оно обретало силу, – вело борьбу за повышение заработной платы, за социальные гарантии, за шансы участвовать в управлении производством, за подходы к перераспределению богатств. Однако действительной политической воле к власти до сих пор так и не удалось внушить ему