Читать книгу "Диалоги. Апология Сократа - Платон"

– Нет, не может.

– Получается, Симмий, из всего этого такое правильное заключение: никакая душа не может быть причастна к порочности, коль скоро она гармония, ибо, конечно, гармония будучи таковою, т. е. гармонию, никогда не может быть причастна дисгармонии.

– Конечно, не может.

– Следовательно, и душа, коль скоро она всецело душа, не может быть причастна к порочности?

– Иначе и быть не может на основании всего вышесказанного.

– Таким образом, из этого рассуждения вытекает, что души всех живых существ будут все в одинаковой мере добрыми, коль скоро, по своей природе, все они в одинаковой степени одно и то же, т. е. души.

– По моему мнению, да, Сократ, – сказал Симмий.

– А как ты думаешь, – спросил Сократ, – правильно ли сказать, что все души в одинаковой степени добры? И состоятельно ли было бы тогда наше рассуждение, если бы твое предположение, что душа есть гармония, было правильным?

– Никоим образом, – отвечал Симмий.

43

– Как же, однако? – сказал Сократ. – Из всего присущего человеку есть ли что-либо иное, помимо души, что властвовало бы, особенно если душа рассудительна?

– Нет.

– А такая душа потворствует ли телесным страстям, или же противодействует им? Я имею в виду такие хотя бы примеры: когда человека мучит зной и жажда, не влечет ли душа его к противоположному, т. е. не пить, или, когда его мучит голод, – не есть? Да и в тысяче других случаев мы видим, что душа противодействует стремлениям тела. Или не так?

– Так.

– Однако раньше мы пришли к соглашению, что душа, будучи гармонией, может издавать только тот тон, который ей дало напряжение или ослабление, колебание или вообще всякие иные изменения ее составных частей? Им она должна следовать и никогда не управлять ими?

– Да, мы пришли к такому соглашению, – сказал Симмий. – Да и как могло бы быть иначе?

– Как же так? А теперь, оказывается, душа действует во всем как раз наперекор этому: она управляет всеми теми частями, из которых она, говорят, состоит, противодействует почти всем им в течение всей своей жизни, всячески над ними господствует, в одних случаях – например, в гимнастическом и во врачебном искусстве – наказывает их сильнее, причиняя им боль, в других – поступает более мягко, прибегая к угрозе или к вразумлению, когда идет дело о страстях, гневе, страхе; она как будто имеет дело с чем-то иным, отличным от нее, уподобляясь в этом отношении Гомеру, который в «Одиссее» говорит об Одиссее:

«В грудь он ударил себя и сказал раздраженному сердцу: Сердце смирись, ты гнуснейшее вытерпеть силу имело».

Как ты думаешь, сочинил ли бы это Гомер, если бы он думал, что душа есть гармония и что ею руководят телесные состояния, а не она руководит и господствует над ними, что она есть нечто более божественное, чем гармония?

– Клянусь Зевсом, Сократ, мне кажется, ты прав.

– Значит, любезнейший, никоим образом нас не может удовлетворять то утверждение, будто душа есть какая-то гармония. В противном случае, нам, по-видимому, нельзя будет согласиться ни с Гомером, божественным поэтом, ни с самими собою.

– Да, это так, – подтвердил Симмий.

44

– Хорошо, – продолжал Сократ. – «Фиванскую Гармонию» мы, по-видимому, умилостивили должным образом. Но как, каким рассуждением умилостивить нам, Кебет, Кадма?

– Мне кажется, – сказал Кебет, – ты сумеешь это сделать. Вопреки моему ожиданию, ты изумительно хорошо ответил на возражение, касающееся гармонии. Ибо, когда Симмий указывал на обуревающие его затруднения, я был в большом смущении, сумеет ли кто-нибудь ему ответить, и мне показалось очень странным, что он не выдержал и первого натиска твоего рассуждения. Я не удивлюсь, если то же самое случится и с рассуждением Кадма.

– Мой дорогой, – сказал Сократ, – не говори так высокопарно; не то какая-нибудь завистливая сила ниспровергнет то наше рассуждение, которое должно следовать. Но предадим это на волю божью, я же по-гомеровски «близко к врагу подойду» и попытаюсь рассмотреть, заключается ли что-либо существенное в том, что ты говоришь. Главное, к чему ты стремишься, состоит в требовании доказательства, что наша душа нетленна и бессмертна; иначе, по твоему мнению, философ, который был бы смел пред лицом смерти и думал бы, что после смерти ему там, [в загробной жизни], будет хорошо, – гораздо лучше, чем если бы он умирал, прожив другую жизнь, – храбрился бы безрассудно и глупо. То соображение, что душа есть нечто могучее и богоподобное; что она существовала раньше, чем мы стали людьми, – все это нисколько, по твоему мнению, не доказывает ее бессмертия. Оно доказывает скорее, что душа наша долговечна; что она существовала где-то уже раньше, в течение неимоверно продолжительного времени, знала и совершала многое. Но отсюда еще нисколько не следует, чтобы она была бессмертна: уже самое вхождение ее в человеческое тело служило для нее началом гибели, своего рода болезнью; проведя эту жизнь в бедствиях, она окончательно гибнет в том, что зовется смертью. При этом, говоришь ты, в отношении нашего страха совершенно безразлично, сколько раз душа входила в тело, один ли раз или несколько; всякому, кто не безрассуден, следует бояться этого до тех пор, пока он не знает и не может дать ответа, что его душа бессмертна. Вот, Кебет, я думаю, почти, все то, что ты сказал. Я нарочно сопоставил все это еще раз, чтобы от нас ничто не укрылось и чтобы ты мог что-либо прибавить или убавить, если бы пожелал сделать это.

– В данное время, – сказал Кебет, – мне не нужно чего-либо прибавлять или убавлять: это именно то, что я сказал.

45

Сократ молчал продолжительное время, погруженный в раздумье. Затем он сказал:

– Немаловажное дело ты, Кебет, исследуешь. Ибо в данном случае должно исследовать общий вопрос о причинах возникновения и разрушения. Если хочешь, я разберу с тобою то, что мне довелось испытать. Если нечто из того, что я скажу, окажется для тебя пригодным, воспользуйся им, чтобы убедиться в том, о чем ты говоришь.

– Именно этого я и хочу, – сказал Кебет.

– Ну, слушай же, что я буду рассказывать! Во время моей молодости, Кебет, я с изумительною страстностью стремился овладеть тою мудростью, которую называют исследованием природы. Мне казалось чрезвычайно важным знать причину каждой вещи: от чего каждая вещь возникает, из-за чего она уничтожается, в силу чего она существует. Часто я менял свои мысли то так, то сяк, исследуя, прежде всего, следующее: когда образовались живые существа? тогда ли, когда горячее и холодное начали испытывать, как говорили некоторые, гниение? есть ли то, посредством чего мы мыслим, кровь? или это воздух? или огонь? или ни то, ни другое, ни третье, но мозг дает нам чувства слуха, зрения и обоняния, а отсюда возникают воспоминание и представления, а из воспоминания и представлений, когда они придут в спокойное состояние, возникает соответственное тому знание. С другой стороны, когда я стал исследовать, каким образом все это уничтожается и при каких обстоятельствах происходят изменения неба и земли, я счел себя, в конце концов, для такого рода исследований совершенно и окончательно непригодным. Я приведу тебе достаточное доказательство этого: прежде я кое-что еще ясно понимал, как это казалось и мне и всем прочим; тогда же, в результате моего исследования, я настолько ослеп, что разучился понимать и то, что до тех пор, думал, что знаю. Приведу тебе, между прочим, такой пример: почему растет человек? Раньше я думал, что это ясно для всякого – потому он растет, что ест и пьет. Когда благодаря питанию будет прибавляться плоть к плоти, кости к костям и, в соответствии с этим, будет прибавляться и к каждой из остальных частей тела то, что им свойственно, тогда увеличится объем и всего тела, и из маленького человека образуется большой. Так я думал в ту пору. Представляется ли тебе это основательным?