Читать книгу "Магический Марксизм. Субверсивная Политика и воображение - Энди Мерифилд"

Однако взрывы уличной политики и стихийности в Сиэтле, Вашингтоне, Нью-Йорке, швейцарском Давосе (где ежегодно собирается Мировой экономический форум), а также в Квебеке (апрель 2001, где слезоточивый газ и водяные пушки встретили протестующих против создания Всеамериканской зоны свободной торговли), во время многочисленных заседаний «Большой восьмерки», в banlieue крупных городов Франции (ноябрь 2005), в Греции (декабрь 2008) привели к возрождению в радикальном движении феномена насилия. Насилие связано со спонтанностью и с борьбой – «с силами, – говорит Лефевр, – находящимися в поиске ориентации и способными существовать только в напряжении». Борьба радикалов редко обходится без насилия: разрушение, превращение смысла в бессмыслицу (и бессмыслицы в смысл), кирпичи в окна Starbucks, въезд на тракторах в «Макдоналдс», поджог машин, граффити на стенах – все это оправданные ответы на репрессии государства и корпоративную несправедливость, на «латентное насилие» власти. Отсюда законные формы «контрнасилия». В этом смысле насилие выражает то, что Лефевр называет «зазором» (retard) между «мирным сосуществованием» и «застойными социальными отношениями», характерными для той ситуации, когда «новые противоречия накладываются на старые противоречия, замаскированные, расплывчатые, ослабленные, но никогда не решенные».

В деструктивном поведении, в бессмысленном акте красоты Лефевр видит некое политическое приобретение – пока оно не вырождается в «онтологию безусловной стихийности», «метафизику насилия». Опора только на насилие ведет, говорит он, «к возрождению трагического сознания», несовместимого с диалектикой становления. Как следствие, серьезное значение борьбы, спонтанности и насилия требует в то же время заключения стихийности и насилия в рамки с помощью теории, «которую чистой стихийности свойственно игнорировать». Зачастую стихийный протест критикуют как идиотский, подростковый, наивный, и эта критика идет не только справа. Однако «незрелая» молодежь может научить взрослых кое-чему, связанному со зрелой жизнью и политикой. «Зрелость» в политике может быть камнем преткновения так же, как и решением. Часто «зрелость» означает уверенность, а уверенность левых выливается в догматизм или цинизм, в упование на мессианскую власть пролетариата и ни во что более. Подобное видение склонно двигаться от относительного к абсолютному, к взыванию к авторитету отцов-основателей, к ригоризму и «апостериоризму», не допускающему никаких отклонений от линии. Здесь левые циники, кажется, счастливы анализировать и критиковать обанкротившуюся капиталистическую систему. Чем хуже она становится, чем больше ее разъедает кризис, тем лучше для них, тем в большем унынии они могут пребывать, тем больше их вдохновляют собственные теории и апокалиптические прогнозы. Это твердая убежденность, принявшая извращенную форму. С другой стороны, неуверенность и ложные надежды могут посеять нигилизм и неадекватный оптимизм, который может выродиться в абсолютное насилие, пустой и неорганизованный активизм, за который многие, особенно молодежь, могут поплатиться на улицах здоровьем.

Лефевр – один из немногих, кто исхитрился занять невозможную позицию где-то между этими двумя крайностями, такую позицию он обозначил как «окультуренная стихийность». Окультуренная стихийность сосредотачивается на конкретных проблемах, практических и теоретических, которые для своего решения требуют одновременно собранности и энтузиазма, продуманной организации с примесью безумных идеалов, требуют как метода, так и mística. Она также означает «беспрестанный критический анализ абсолютной политики и идеологии, выработанной специализированными политическими машинами» справа или слева. Окультуривание стихийности сегодня представляет собой не догматизм или нигилизм, а нечто совершенно другое: это форма борьбы, разрушающая буржуазную систему подобно тому, как это делали романтические денди времен Стендаля, однако более экспериментальная в своей экстравагантной субъективности, более пригодная для борьбы в своем магическом воображении. Это одновременно классический и постмодернистский активизм, новый ретромарксизм: более злой и реалистичный, чем у поколения, которое дало нам сюрреализм, однако более юмористический и свежий, чем у поколения самого Лефевра – коммунистов в галстуках и участников рабочего движения.

«Для того чтобы быть романтиком, необходима отвага, – утверждал Стендаль, – так как здесь нужно рисковать»[109]. В каждое новое тысячелетие романтизм стихийно возгорающегося костра подобным же образом очищает будущее и ставит все на карту. Он идет впереди игры, исходит от нас, всматриваясь в далекий горизонт. Его присутствие подразумевает новую позицию – своего рода парение в воздухе, и если мы как следует приглядимся, мы увидим, почувствуем его присутствие: в сегодняшних мятежах, неподчинении, протестах, отказах, стихийном сопротивлении. То, что видели в этом романтики эпохи Стендаля, и то, что видят сейчас «новые романтики», – это мир, в котором правят насилие и бессмыслица, и они должны быть уничтожены, сметены, взорваны. Утвердится новый романтизм, он уже утверждается с помощью разнородных доведенных до отчаяния элементов общества: молодежи, политических бунтарей, изгнанников, интеллектуалов, безработных и (или) уволенных работников, антикарьеристов, деклассированных девиантов, полупомешанных дебоширов, неудачников, признанных и непризнанных гениев, денди и, возможно, даже некоторых снобов. Эта оборванная разношерстная публика воплотит, уже воплощает на руинах повседневности буржуазного общества свои идеальные решения для него, бросая вызов его моральному порядку, пожирая общество изнутри, стараясь полностью переизобрести внешний мир, используя всю власть символизма и воображения.

Все стихийные трансгрессивные акты – это сокрушительная месть за те ограничения, которые накладывает власть на язык. Речь (в ее самом широком смысле) проявляет себя как основная свобода, которую также можно назвать первичной. Когда протест и критика объявляются вне закона, замалчиваются или выставляются на осмеяние в прессе, когда им не дают выплеснуться на улицу, волнение и возмущение находят себе выход в острой борьбе; и вскоре может последовать взрыв освобожденных речи и действия. На улицах уже разворачивается стихийная борьба, слышатся возмущенные голоса людей, объединившихся вокруг различных повесток дня, выражаемых различными группами и касающимися разных вопросов: аннулирование задолженности стран третьего мира, запрет детского и рабского труда, освобождение городов от машин, поддержание нормальных условий жизни в городах, упразднение Мирового банка и МВФ, регулирование глобализации, изменение мира и изменение жизни. Участники движения продемонстрировали и, безусловно, будут продолжать демонстрировать свое возмущение. Воинственность и стихийность с новой силой подняли голову. Борьба неуклонно ставит вопросы, ищет ответы, мечтая об альтернативах. Она также показала поразительную способность политизировать людей, особенно молодежь, которая недовольна спектаклем выборов и которая испытывает опасения за нашу хрупкую демократию и разгромленное общество.