Читать книгу "В день пятый - Эндрю Джеймс Хартли"

— Вряд ли, — нехотя согласился Томас.

— Но крест является символом христианства, потому что Христос жил для того, чтобы умереть. — Отец Джованни улыбнулся и поднял палец. — Он принял на себя грехи мира ради спасения других людей.

— Значит, Иисус был самоубийцей, — заметил Томас.

В который уже раз он поймал себя на том, что не собирался произносить эти слова. У него в памяти всплыл образ стакана, наполненного таблетками, и фраза сама сорвалась с языка.

Отец Джованни удивился, но ответил ровным тоном:

— Самоубийство — это свидетельство величайшего самомнения. С самопожертвованием все обстоит как раз наоборот.

— Хорошо, — согласился Томас. — Однако я никак не могу взять в толк, какое Эду было до этого дело. Насколько я понимаю, брата в первую очередь волновало настоящее. Социальная справедливость, освобожденное богословие — вот чем он жил. Какое это имеет отношение к истории распятия?

— Самое прямое, — сказал отец Джованни. — «Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих».[16]Вот в чем смысл креста и освобожденного богословия: пожертвовать всем, что у тебя есть, чтобы те, у кого нет ничего, получили хоть что-то. Личное и духовное является частью общественного и политического. Вот в чем суть Евангелия.

— На сем завершим урок, — заметил Томас, слишком поздно подавив смешок.

— Скажите, вы атеист по убеждению или из принципа? — вдруг спросил священник.

— Есть какая-то разница? — Томас усмехнулся, приняв этот вежливый, но твердый ответный удар отца Джованни.

— Разумеется, — подтвердил тот. — Первый не верит в Бога, второй отказывается верить.

— Из принципа?

— Да, из-за того, что Господь связывает с религией.

— В таком случае я атеист по убеждению, — сказал Томас. — Я не вижу причин верить в Бога. То, что во имя религии творится много невежественного, поверхностного и разрушительного, лишь подкрепляет мое убеждение.

Отец Джованни пристально посмотрел ему в глаза. Он ничего не сказал, но Томас отвел взгляд и отпил глоток кофе. Священник ему не поверил.

«Быть может, он имеет на это право».

— Я не мой брат, — произнес Томас.

Это, по крайней мере, было правдой.

— Да, — согласился отец Джованни.

— То есть?..

— Ничего, — сказал отец Джованни, по-прежнему не мигая глядя ему в глаза.

— Вы считали себя другом Эда?

— Да, — подтвердил священник. — Хоть мы и не поддерживали связь после того, как он покинул Италию. Я думал, что мы с ним снова встретимся в этом году. Он собирался вернуться. Я очень огорчился, услышав о его смерти.

— Вам сказали, где и как он умер?

— Нет, — внезапно помрачнев, ответил отец Джованни. — Тут что-то?.. Не могу сказать это по-английски. Что-то не так?

— Есть ли что-то непонятное в обстоятельствах его смерти? Полагаю, это возможно.

— Я ничего не знаю.

— Вы можете предположить, чем занимался здесь Эд? Что именно поставило его жизнь под угрозу?

— Со стороны кого?

— Не знаю. Кого угодно.

— Мы с ним не виделись в день его отъезда, — сказал отец Джованни. — Я лежал в больнице и даже не знал, куда он отсюда улетел. Ваш брат оставил мне открытку.

— Она у вас сохранилась?

Улыбнувшись, священник сунул руку во внутренний карман и сказал:

— Я подумал, что вы захотите на нее взглянуть.

Это была открытка с видами Геркуланума и надписью по-английски: «Отец Дж., боюсь, когда вы получите это, меня уже не будет. Что касаетсяских символов, кажется, я наткнулся на материнскую жилу, хотя, наверное, лучше было бы назвать ее отцовской! Она ведет за пределы Италии, и я должен следовать за ней. Подробности пришлю позднее. Выздоравливайте скорее! Эд».

— Этот символ кажется мне знакомым, — произнес Томас, задумчиво разглядывая знак.

— Он означает христианство, — объяснил священник. — Ваш брат использовал греческие буквы «хи» и «ро», которыми ранние христиане обозначали Христа.

— Что Эд имел в виду под материнской жилой?

— Не знаю, — сказал отец Джованни. — Я предположил, что речь идет о кресте, поскольку это основной христианский символ. Но точно не могу сказать.

— Эд как раз вернулся из Геркуланума?

— Он разъезжал по всем раскопкам, — объяснил отец Джованни. — Геркуланум, Помпеи, Пестум, археологический музей здесь, в Неаполе. Каждый день был то тут, то там. Возвращался поздно, нередко возбужденный, уставший. Вот только свои мысли Эдуардо держал при себе. Со мной он ими не делился, — поправился священник.

— А больше он ни с кем не был откровенным?

Пожав плечами, отец Джованни ничего не ответил. Томас пристально посмотрел на него.

— Он говорил с отцом Пьетро?

— Да, — неохотно подтвердил священник. — Они с монсеньором много беседовали. Но я не знаю, о чем именно.

— Они работали вместе?

— Нет. — Лицо отца Джованни растянулось в улыбке, не затронувшей глаз. — По-моему, они не очень-то ладили между собой. По крайней мере, в отношении того, над чем трудился Эдуардо.

— Они спорили?

— Да. Порой очень бурно. Но сути я не знаю.

— Значит, отец Пьетро был рад его отъезду?

Отец Джованни надолго задумался, и его ответ прозвучал неуверенно, с оттенком печали:

— Думаю, он испытал облегчение, но очень огорчился, узнав о смерти вашего брата. Сейчас отец Пьетро кажется… другим.

— В каком смысле? — настаивал Томас.

— Не знаю. Разгневанным. Опечаленным. Встревоженным? Да, думаю, так.

— Но вы понятия не имеете, что такого мог сказать или сделать Эд, чем так на него подействовал?

— Падре Пьетро стар, — начал отец Джованни, стараясь облачить мысль в слова. — Я имею в виду его взгляды.

— Он католик, не принявший решения Второго Ватиканского собора,[17]— кивнул Томас.

— Не совсем, — возразил священник. — Некоторые его взгляды не просто ортодоксально католические. Они никогда не признавались официально, не были — как бы это сказать? — общеприняты. Падре Пьетро не обсуждает свои убеждения со мной, потому что у нас различные точки зрения. Некоторых его идей я не понимаю.