Читать книгу "Русское - Эдвард Резерфорд"

Физические перемены в Суворине были таковы: во-первых, он похудел так, что оставшаяся одежда висела на его крупной фигуре. А во-вторых, то ли потеря веса сказалась на лепке его лица, то ли что-то не так было с организмом, только начал он стремительно меняться. Его нижняя челюсть как бы вытянулась, глаза увеличились и запали в глазницы, нос стал казаться длиннее и более грубой формы. К концу июня, хотя он и не был таким высоким, как Савва Суворин, сходство с его дедом в старости стало поразительным.

И возможно, из-за житейских передряг в нем что-то проявилось от характера Саввы. Ибо теперь человек, для которого не существовало ничего невозможного, стал довольно молчалив и осторожен. И решителен.

Он внимательно следил за ситуацией. С весны произошло два важных события. Во-первых, столица была перенесена из Петрограда в Москву. Во-вторых, по прямому указанию Ленина в Брест-Литовске был заключен мир с Германией. Россия уступила всем требованиям Германии. Финляндия, Польша, Литва, Эстония и Латвия стали независимыми. Украина оказалась под немецким контролем. Что касается сельского хозяйства и полезных ископаемых, потери были катастрофическими. Но таким образом большевики спасли свой режим, поскольку были уже не в состоянии воевать. Россия больше не была активным союзником Антанты, и данное перемирие также заставило западные державы, Францию и Англию, внимательно посмотреть на новое социалистическое правительство, лидеры которого давно и активно поддерживали дело мировой революции. К лету британские войска уже заняли плацдарм на Крайнем Севере, под предлогом охраны союзнических боеприпасов, а японские войска, поощряемые Соединенными Штатами, высадились на тихоокеанском побережье в далеком Владивостоке. Действовали и другие силы. На крайнем юге донские казаки готовились оказать сопротивление большевикам; другая оппозиция собиралась на востоке за Волгой. Явно встревоженный, Ленин был занят формированием Красной армии. За это отвечал лично Троцкий. Всю весну, чтобы набрать новобранцев, в Москве сулили им весьма приличное денежное содержание.

– Будет гражданская война, – сказал дочери Суворин. – Хотя Бог один знает, кто в ней победит.

Владимир наблюдал – тихо, осторожно. Прошел июнь, потом июль. А в конце июля пришло известие, которое решило его судьбу.

Убили царя.

Дмитрий задумчиво посмотрел на дядю Владимира, потом на отца. Он впервые заметил, что между ними возникло напряжение. Еще более странным было слышать, как его отец, стоя в столовой, почти резким тоном сказал великому человеку:

– Я удивлен, что ты вообще просишь меня покинуть мою страну.

Разговор между ними длился уже полчаса и зашел в тупик. Владимир терпеливо объяснил свои доводы. Нарастающий террор со стороны ЧК, опасность извне.

– Только одно может произойти, когда режим находится в таком положении, – утверждал он. – Либо он падет, либо установит тиранию. Я уверен теперь, что большевики будут держаться за власть. И убийство царя свидетельствует об их намерениях. Они будут стоять до конца и сражаться. И такие, как я, будут непременно уничтожены.

– Во всяком случае, царя убили по постановлению Уральского областного совета, – возразил Петр.

– Я в это не верю. И история докажет, что я прав.

Но профессор Петр Суворин не очень интересовался царем.

Владимир, глядя на брата, не сомневался, что может вызывать у Петра раздражение. Он с грустью подумал о Розе, потом – с мрачной улыбкой – о своем старике-деде. Интересно, смог ли бедный старый Савва повлиять на Петра? Похоже, не слишком. С точки зрения всеобъемлющего ума Владимира, привыкшего взвешивать причины и намерения, а также ценить прекрасное, брат, при всем его блеске, был неглубоким. Владимир тщательно расспрашивал Петра о событиях последних месяцев: о большевистском захвате власти, о свержении умеренных социалистов вроде самого профессора Суворина. Петр согласился, что все это очень его беспокоило.

– Но в конце концов, Владимир, может, так оно и должно быть. У нас революция. – И он улыбнулся с тем милым, ясным выражением на лице, которое заставило Владимира покачать головой и ворчливо заметить:

– Может, я и ошибаюсь, но мне кажется, ты знаешь, чего ты хочешь.

«И все же, – задавался вопросом Дмитрий, – почему, несмотря на отказ отца уезжать, дядя Владимир по-прежнему настаивает на моем отъезде? Хотя лично у меня нет ни малейшего желания покидать Россию».

Действительно, в последние несколько месяцев творилось что-то поразительное. В разгар революции на улицы вышли художники авангарда. Художники вроде Маяковского создавали плакаты и сочиняли прокламации. «Каждый художник – революционер, и каждый революционер – художник», – заявил его молодой друг. Появились огромные фрески. На крыше здания рядом с их квартирой торчала колючая скульптура, сделанная из металлических балок и как бы возвещающая синему небу о наступлении новой, научной эры. Неподалеку, на полпути к театру, висел огромный плакат Татлина. Каждый день они с Карпенко бродили по улицам – все было удивительно. Карпенко усердно рисовал, а он, Дмитрий, собирался потрясти всех своей новой симфонией – гимном революции. О каком отъезде могла идти речь?

Только когда отец на минуту вышел из комнаты, дядя Владимир признался ему:

– Я должен просить тебя уехать, Дмитрий, потому что я обещал твоей матери, что ты уедешь. – Он сделал паузу. – По правде сказать, это была ее последняя просьба.

– Но почему? – спросил Дмитрий. – Почему она так хотела, чтобы я уехал?

Владимир вздохнул:

– Она видела сны.

– О чем?

– О том, что с тобой что-то случится, если ты останешься. – Он сделал паузу. – Перед самым ее концом ей стали сниться очень страшные сны, слишком похожие на реальность.

– До несчастного случая?

Владимир печально посмотрел на него:

– Разумеется.

Но юноша покачал головой:

– Я не могу оставить отца – я все равно не хочу уезжать. – Он посмотрел себе под ноги. – Моя мать всегда говорила, что мне ничего не грозит, пока я музыкант. – Потом он снова поднял глаза и усмехнулся. – А я, как видите, музыкант.

И наконец скрепя сердце Владимир сдался. Только один человек в квартире профессора согласился уехать. И это был Карпенко, который, внимательно выслушав споры, тихо сказал:

– А я поеду с вами в Киев. Я хочу домой.

На следующий день Дмитрий попросил отца об одолжении. Симфония о революции шла хорошо, но он хотел включить в медленную часть некоторые материалы, написанные и полностью оркестрованные два года назад.

– И чертовщина в том, – объяснил он, – что я, видимо, оставил ноты в Русском, в доме дяди Владимира. Поскольку я слышал, что там вроде бы все на своем месте, то, вероятно, и ноты там. Но у меня действительно нет времени на такую поездку.

Петр улыбнулся.

– Что ж, я с радостью туда съезжу, – пообещал он.