Читать книгу "Эпоха Михаила Федоровича Романова - Дмитрий Иловайский"

В начале января 1634 года Черкасский и Пожарский доносили из Можайска, что при них ратных людей, стольников, стряпчих, дворян московских и жильцов всего только 357 человек. Из Калуги около того же времени Куракин и Волконский извещают, что у них всего пеших детей боярских, стрельцов и казаков, с пищалями, около 1400 человек. Государь послал им 300 пудов зелья и 600 свинцу на ямских подводах, приказав класть на подводу по 20 пудов. Кроме того, послано туда же 17 знамен для сотен, из них семь тафтяных, а десять киндяшных разноцветных. После разорения Дорогобужа Калуга сделалась главным опорным пунктом в этой войне с Владиславом: туда направляются теперь обозы с боевыми запасами и с денежной казной для жалованья ратным людям. Что касается третьего сборного пункта, Ржева-Володимерова, там этот сбор продвигался вперед еще медленнее. Князья Одоевский и Шаховской в январе шлют в Москву донесение, что назначенные к ним на службу костромичи, дворяне и дети боярские, в Ржеву еще не бывали, а между тем литовские люди уже стоят в Ржевском уезде. Тогда из Москвы отправлен князю Семену Масальскому, костромскому сборщику, выговор за то, что он с костромичами стоит долго в Твери, идет мешкотно и государевым делом не радеет. Ему предписывается спешить в Ржеву, принимая все меры предосторожности против литовских людей, а кто из нетчиков дорогою побежит в Кострому, то пусть они знают наперед, что в Костроме их велят перевешать (сомнительное слово в издании акта). В другом царском наказе, по поводу раздачи жалованья, мы встречаем такую угрозу: кто из стольников, стряпчих, дворян и жильцов (назначенных к Черкасскому и Пожарскому) возьмет государево денежное жалованье, а на службу не пойдет или со службы сбежит, у того отобрать поместья и вотчины и отдать их тем, которые «будут на государевой службе без съезду». Ввиду крайней медленности ратного сбора бесплодным является повторительный царский указ от 30 декабря 1633 года князьям Черкасскому и Пожарскому, чтобы они шли из Можайска в Вязьму, из Вязьмы к Дорогобужу, оттуда под Смоленск, а другие воеводы из Ржева и Калуги шли бы к ним на соединение. При сем подробно распределялись между ними служилые люди из разных областей. Одоевский и Куракин, по обычаю, должны были соединиться с князем Черкасским, а их товарищи, Шаховской и Волконский, с его товарищем, т. е. с князем Пожарским. Особым воеводою над нарядом и всеми пушечными запасами назначался Федор Лызлов. Воеводам поручалось «пришед под Смоленск принять» у М.Б. Шеина с товарищи, во-первых, церковь Ризы Господней и крест с мощами, посланный из Москвы блаженной памяти патриархом Филаретом Никитичем, потом списки дворянам и детям боярским, иноземцам, немецким офицерам, русским солдатам, рейтарам, казакам и стрельцам, наряд и всякие запасы и всякие государевы дела, пересмотреть всех на лицо и пр. Итак, московское правительство хватилось сменить Шеина, когда уже не было возможности до него добраться! В действительности, Черкасский с Пожарским и в январе, и в феврале 1634 года все еще не двигались из Можайска, а другие воеводы — из Ржева и Калуги, несмотря на новые царские грамоты, побуждавшие их выступить немедля под Смоленск и М.Б. Шеину с товарищи «помочь учинить вскоре».

Одновременно с усилиями московского правительства собрать новую рать для продолжения войны с Польшею, идут и чрезвычайные меры для сбора необходимых денежных средств.

В Москве, по-видимому, в течение этой войны не распускался созванный ранее Земский Собор. По указу Государя, он имел заседание 29 января в Столовой избе. На Соборе присутствовали три митрополита, шесть архиереев, архимандриты, игумны, думные чины, стольники, дворяне, приказные люди, гости, торговцы гостиной, суконной и черной сотен. Собору (думным дьяком) прочтена была длинная речь, излагавшая поводы к войне, первоначальные наши успехи и наконец обложение Шеина королем, который с польскими и литовскими людьми хочет идти в Московское государство, чтобы «истинную нашу православную христианскую веру превратить в свою еретическую проклятую в папежскую веру». Собранная в предыдущем году по приговору государей и Земской думы казна роздана ратным людям. Но вопреки соборному уложению, гости и торговые люди на Москве и в других городах давали пятую деньгу несоразмерно со своими промыслами и животами; так что в начале царствования Михаила Феодоровича, тотчас после московского разоренья, на войну с королем Сигизмундом было собрано больше денежной казны, чем теперь, когда Московское государство уже многое время провело в покое и тишине. А потому нужно вновь произвести пятинный сбор с гостей и торговых людей, а духовные власти, бояре, дворяне и приказные люди пусть опять дадут деньги, сколько «кому мочно». Собор утвердил это решение. Для сбора денег назначена была новая комиссия, под именем «Приказа Денежного сбора». В сей приказ вошли: боярин князь Б.М. Лыков, окольничий Коробьин, чудовский архимандрит Феодосий, дьяки Неверов и Петров. Этой комиссии дан был царский наказ (от 18 февраля), как она должна посылать за сбором денег к архиереям, игумнам, монастырям, боярам, окольничим, дьякам, приказным людям на Москве и по городам; а для сбора пятинных денег с торговых людей по всему государству гости, гостиная и черные сотни должны были выбрать из своей среды окладчиками «добрых людей» и привести их к присяге в том, что они будут «складывать вправду по животом и по промыслом». А после, когда окладчики составят «сказки», особые люди будут посланы государем взимать по этим сказкам пятую деньгу «вправду без всякие хитрости». Судя по такой процедуре, сей новый приказ «запросных и пятинных денег» едва ли успел осуществиться до окончания польской войны и, во всяком случае, не принес никакой пользы для своей прямой цели, т. е. для освобождения Шеиновой рати.

Итак, московское правительство употребляло все меры собрать новую рать и денежную казну для нее, а царь посылал воеводам указы соединиться и спешить под Смоленск на выручку Шеина; но никто из них не двигался к нему на помощь и все продолжали сидеть в своих сборных пунктах. Черкасский с Пожарским все еще стояли в Можайске. Естественно, поэтому является обвинение их в умышленном нерадении и предположение вообще какой-то интриги со стороны бояр, которые будто бы мстили Шеину за его оскорбительные для них слова при отпуске в поход и совсем не желали выручать его из беды.

Но такие обвинения и подозрения, если бы даже справедливы были отчасти, не могут вполне объяснить дело. Пожарского, по всем данным, следует выгородить из ответственности, потому что второй воевода был подчинен первому и мог играть видную роль только при начальнике добродушном и нечестолюбивом (как это иногда встречалось прежде); не таков был Мамстрюкович, самолюбивый, неподатливый, «тяжелого нрава». Но и его бездействие истекало не из личного характера или нерасположения к Шеину. Мы видели, с какою медленностию и в каком малом числе собирались ратные люди; а эту медленность, в свою очередь, нельзя приписывать боярской интриге. Помимо вообще мешкотной процедуры московских сборов, тут действовали нравственные причины. Некоторое одушевление, проявленное служилыми людьми в начале войны, совершенно исчезло вследствие наступивших неудач, главным виновником которых был Шеин; очевидно, не интрига боярская ему мешала, а вызванные им к себе нелюбовь и недоверие; кому же была охота спешить на помощь старому и неисправимому самодуру. Большая часть новой рати составлялась все из тех же людей, которые уже служили под начальством Шеина и толпами от него бежали. Они имели право думать, что такого воеводу не спасешь, а только сам погибнешь. Узнали его теперь и те бояре, которых назначили под Смоленск к нему на выручку. И возможно, что они представляли себе такой оборот дела; положим, дойдем до Смоленска; тут Владислав всеми своими силами обрушится на русскую помощь, а Шеин будет равнодушно смотреть из своего табора на поражение этой помощи и не двинется с места или вышлет ничтожный отряд. Образ его действия, конечно, в то время был уже достаточно известен благодаря многочисленным беглецам, которые не только не скрывали правды, а в свое оправдание могли и преувеличивать, если только возможно было преувеличить что-нибудь в недостойном поведении Шеина.