Читать книгу "Битва цивилизаций. Секрет победы - Александр Севастьянов"

Таков был репертуар домонгольской русской книги.

Цензура

Насколько естественным, органичным был вышеозначенный выбор русского читателя в Древней Руси? Насколько он соответствовал внутренней духовной потребности?

Источник русской книжности не забил сам собой на отечественной почве, не процвел сам по себе, как некое растение, независимо прозябающее в родимом вертограде.

Книга шла на Древнюю Русь из христианских центров не самотеком, а через княжеские дворы и монастыри, служившие, в силу этого, не только центрами книгоделания, но и своеобразными фильтрами, отцеживающими литературу, предназначенную к пропагандированию в публике, — от литературы, к тому не предназначенной.

С самого начала русской книжности ее направляющей и ограничивающей силой была светская и духовная власть. Когда мы удивляемся, насколько жесткому идейно-тематическому отбору подвергался книжный импорт и какое соотношение церковной и светской книги установилось в конце концов, мы не должны сбрасывать со счета фактор цензуры (назовем вещи своими именами), возникший у самой колыбели русской книги.

Переписка книг считалась богоугодным делом. Иногда сей подвиг совершался так, как это рассказано Пахомием Логофетом о житии св. Кирилла Белозерского, в бытность того в Симонове монастыре: «Помысли архимандрит некую книгу писати и сего ради блаженному Кирилу повелевает от поварни изыти в келию и тамо книгу писати, якоже услыша Кирил, отиде в келию… и тамо… подвизашеся в писаниих…». Такой подход налагал на переписчика (как и переводчика) серьезные ограничения. Какие же именно?

В Печерском монастыре, а вслед за ним и во всех русских монастырях, был принят т. н. Студийский Устав, в котором специальный раздел определял порядок работы скриптория. Переписчик, нарушивший правила, подвергался определенному наказанию, своему за каждое особое нарушение. Известен как перечень нарушений («аще не храня добре, держить тетрадь», «аще особе от писанных книг припишет», «иже вяще писанных от книг чтет», «иже с гневом сломает трость», «иже не пребывает в повелении старейшины калиграфа», «иже возьмет чужую тетрадь»), так и перечень наказаний («сухо да ясти», «да поклонитеся… раз» и даже — «да отлучится»)[66].

Но нарушения могли быть куда страшнее дисциплинарных. И о них попечители древнерусского общества также были отлично осведомлены. Ибо еще «Изборник» Святослава 1073 г. содержал три основополагающих произведения православно-христианской цензуры: «От апостольских уставов», «Слово Иоанна (Дамаскина. — А.С.) о верочитных книгах» и «Богословец от словес» (перевод индекса болгарского царя X в. Симеона). В них содержалось запрещение нежелательных книг — от апокрифических («странских книг всех уклоняйся») до отреченных. В «Богословце от словес» читатель предупреждался о неких людях, иже прельщаются «неистовыми» книгами, и приводился список не менее 23 «сокровенных» (т. е. «потаенных», «подложных») таковых книг[67].

Всего в «Изборнике» перечислено ни много ни мало — девяносто (90!) запрещенных или нежелательных книг, которые теоретически могли оказаться на Руси в середине XI в. В том числе отреченные книги: Адам, Енох, Ламех, Патриархи, Молитва Иосифова, Завет Мусии (Моисеев), Исход Мусии, Псалмы Соломона, Ильино откровение, Иосино видение, Софроново откровение, Захарьино явление, Иакова повесть, Петрово откровение, Учения апостольские Варнавы, Послания и Деяния Пауля, Наумово откровение, Учение Климентово, Игнатово учение, Полукарпово учение, Евангелие от Варнавы, Евангелие от Матвея.

В этих же трех статьях можно найти и данный в противовес список рекомендованных для благоверного читателя книг, кои «добры суть и лепотны». Например: аще кто захочет «повести почитати», да обратится к «Цесарским книгам» (Книги Царств Ветхого завета); «аще ли хитростными и творительными» книгами заинтересуется, «то имеет пророки Иова и Предтечник, в них же всякие твари и ухищрения большую пользу уму обрещети»; «аште ли и песни хоштеши, то имаше псалмосы» и т. д.

Перед нами не что иное, как грозное предупреждение переводчикам и переписчикам, дабы предупредить малейшее возможное покушение на прививку русскому читателю вредоносной и просто «лишней» литературы. Ответы на все вопросы следовало искать лишь в Священном Писании и святоотческой литературе, одобренной свыше.

Любопытно, что А. Пыпин, сличивший в специальном исследовании «Для объяснения статьи о ложных книгах» греческий и русский текст «Изборника», пришел к убеждению, что та часть статьи, где перечислены «истинные» книги, пришла через Болгарию из Византии, а та, где ложные, была создана на Руси и предназначена для русских деятелей книги[68]. Перед нами, что характерно, творение доморощенных цензоров-неофитов, стремящихся, как оно и положено неофитам, стать «святее папы Римского»: недаром эта статья «Изборника» перешла затем во все последующие русские списки отреченных книг, притом в не раз дополненном виде.

Таким образом, процесс формирования русской книжности от самого ее истока находился под бдительным надзором духовной и светской власти. Впрочем, и много позже митрополит Кирилл Киевский (XIII в.) взывал в одном из своих поучений: «Ложных же книг не почитайте!»: его голосом взывала вся верхушка властной сословной пирамиды. Они хотели уберечь читателя от всяческой не рекомендованной свыше литературы — и, судя по всему, уберегли успешно на века.

Как замечает исследователь, книгам светского содержания была уготована еще более тяжелая судьба[69]. К сожалению, он не расшифровывает это замечание. Но мне не кажется, что крайне малый репертуар светской книги раннего периода всецело обусловлен действиями церковной цензуры: просто спроса не было. Русский девственный ум в то время еще даже не знал, чего желать от мирового океана информации.

В дальнейшем, как верно указывает Сапунов, дело стало еще хуже: «в XVI–XVII вв., в связи с усилением позиций иосифлян, которых Б.А. Рыбаков назвал “воинствующими церковниками”[70], намечается рост религиозной цензуры. Устав Сергиевской лавры, ставшей образцом монашеских общежитий, не допускал в монастырь ни одной книги без благословения и контроля игумена. Тем самым перекрывался последний канал проникновения в монастыри и церкви светской литературы»[71].