Читать книгу "Девять жизней - Елена Шолохова"

Но нет, учительница оставалась непреклонна. И к девяти утра мы ехали втроём (нас сопровождала Светлана Петровна) в четырнадцатую школу, где и проходило мероприятие. Заняли мы с Машей одну парту – из одной школы ведь, даже из одного класса. Я расчувствовался – так близко от меня она была впервые с тех пор, как отсела к Сорокиной. Но что толку-то? Она отодвинулась на самый край и за целых полтора часа не произнесла ни слова. И вообще сидела в таком напряжении, что впору вольтметром измерять. Я сначала недоумевал и в то же время расстраивался. Ну что я ей такого сделал? Почему она со мной так себя ведёт? Я ведь не в струпьях, не заразный, не бешеный. На людей не кидаюсь, не кусаюсь и разговариваю со всеми вежливо. Даже с теми, с кем вообще бы лучше никогда не разговаривать.

Мне хотелось подсмотреть, о чём пишет Маша, но она прикрыла лист рукой. Ну и больно надо! Я взглянул на доску, где маркером были написаны темы сочинений на выбор, и решил взять свободную – «Классика в жизни современника». Здесь и развернуться есть где, и нет опасения, что не сумею обозначить идею автора и раскрыть систему образов.

Правда, как обычно, озадачился вступлением. Первое предложение, оно ведь задаёт настроение всему тексту, кратко выражает суть того, что будет подробнее расписано потом. Поразмыслив немного, я начал довольно-таки банально:

Классика в жизни современного человека играет чрезвычайно важную роль. Отринуть классику – то же, что забыть свою историю, культуру, перечеркнуть достижения предков, остаться без прошлого. А, как известно, без прошлого нет и будущего. Влияние классики находит своё отражение во всём. Взять, к примеру, нашу речь. Именно произведения классической литературы показывают нам, как красиво, ёмко, сочно можно выражать свои мысли. Как словом можно затронуть самые сокровенные струны души.

Я сам не заметил, как расписался на два с лишним листа. Собрал всё в кучу: человеколюбие Чехова и Достоевского, сарказм Гоголя и Салтыкова-Щедрина, психологизм Тургенева и незыблемую веру Куприна в любовь. Сдал сочинение одним из последних, осмотрелся по сторонам – Ларионовой и след простыл.

А через пару недель, на уроке, Светлана Петровна торжественно объявила результаты конкурса. Маша Ларионова заняла девятое место, я же, к огромному моему удивлению, – второе. Мне вручили диплом – по сути, обычную грамоту – и приз – два билета в театр. «Пер Гюнт»! Спектакль на музыку Эдварда Грига! И места хорошие! Тут я впервые порадовался, что всё-таки писал это сочинение.

Правда, некоторые ребята фыркнули, мол, приз так себе, а Сухачёв и вовсе с досадой протянул:

– Пфф, вот уж радость! Стоило мучиться с сочинением, чтоб потом ещё и в театре сидеть! Лучше бы в кино билеты дали…

Что они понимают?! Разве можно сравнить блокбастер, какие штампуют пачками, и музыку Грига?! Я пропустил мимо ушей разочарованные возгласы одноклассников – я молча ликовал, уже предвкушая наслаждение…

Глава 8

В театр мы пошли с мамой. К сожалению, она не театрал, причём совсем! Музыка ей вообще до лампочки. Честно говоря, мне кажется, она и не отличит Грига от Шопена, а скрипку от виолончели. Но с кем мне ещё идти? Я бы, конечно, Машу позвал, но та продолжала избегать меня, к моему глубокому огорчению. Даже просто подступиться к ней – ну никак.

Вот и пришлось с мамой. Ей хотя бы в радость показаться на люди, в наряде красивом, с причёской, а то всё дом – работа, дом – работа. Меня тоже приодели эдаким франтом – тёмно-серый костюм в узкую полоску, галстук под цвет, светло-сиреневая рубашка.

– Жених, – пошутил папа, на что мама сделала ему страшные глаза.

Вкратце, пока ехали, я рассказал маме либретто:

– Вообще, изначально это была пьеса Ибсена, но она прошла почти не замеченной широкой публикой. Так бы, возможно, и канула. Но норвежский композитор Григ написал к ней прекрасную музыку, и вот тогда «Пер Гюнт» зажил по-настоящему, всколыхнув весь мир.

– Откуда ты это знаешь? – удивилась мама.

– Просто знаю и всё, – пожал я плечами. Если честно, то теперь я и в самом деле часто путался, откуда и что мне известно. В общем-то, я всегда любил классическую музыку, но вот такого трепета, такого неуёмного восторга, как сейчас, не припомню.

– Название какое-то непонятное… – хмыкнула мама.

– Название – по имени главного героя. Его так и зовут – Пер Гюнт. Это простой деревенский парень с богатым воображением. Живёт с матерью, а с девушкой Сольвейг у них любовь. Но он, ко всему прочему, редкостный эгоист и мечтает о лёгкой жизни, путешествиях и богатстве. В общем, в родной деревне он набедокурил, и его изгнали односельчане. Мать умерла с горя, а Сольвейг осталась одна. Сорок лет он мотался по свету, не раз становился богат, но деньги уплывали так же быстро, как и приходили. И в конце концов он вернулся домой старый, бедный и никому не нужный. И тут вспомнил о своей Сольвейг, которую оставил давным-давно и которая всё это время преданно его ждала.

– И что, она простила?

– Да, она же его любила и ждала.

Мама поджала губы и больше ничего не спрашивала.

В театре мне доводилось бывать не часто – три раза с классом и столько же с тёткой из Рязани, которая, случалось, приезжала к нам в гости и первым пунктом культурной программы у неё всегда стоял поход в театр. Но я вошёл в просторный холл, как в первый раз – с томлением и радостным трепетом в груди. Переполненный восторгом, я озирался по сторонам, словно деревенский простофиля, впервые очутившийся в огромном городе, или ребёнок, попавший вдруг в сказку. Лица людей вокруг сияли торжеством, чему я обрадовался вдвойне, словно почувствовав себя неодиноким и сопричастным к чему-то великому.

Роскошные хрустальные люстры сверкали мириадами огней. Широкая мраморная лестница с балюстрадой вела на второй этаж, где, как я уже знал, стены украшали портреты актёров и фотографии со спектаклей.

Я упросил маму купить программку – она не понимала зачем: «мы ведь уже знаем содержание». Но, увидев, что все покупают, согласилась. Я утянул её наверх, показать фото тех, кто будет выступать, но маму не увлекло созерцание их портретов.

– Она играет Сольвейг? Некрасивая, – вынесла мама свой вердикт. – И далеко не первой молодости к тому же.

– Не это же главное! Знаешь, какой у неё голос! Ты вот послушаешь «Песню Сольвейг»…

Но маму не переубедить. Музыка для неё – нечто эфемерное, потому несущественное, а внешность – вот она, и все изъяны налицо.

С первым звонком мы вошли в зал, пока ещё полупустой. Заняли места в третьем ряду.

На сцене – суета. Концертмейстеры проверяли свои группы. Оркестр настраивал инструменты, разыгрывался. И эти звуки, ещё не оформившиеся в музыку, будили во мне нечто странное, потаённое, но такое… до боли щемящее. Казалось, что-то важное должно вот-вот проступить сквозь клубы тумана. Но пока угадывались лишь смутные очертания. Я напрягся, стараясь ухватить ускользающую нить. Интуитивно чувствовал, что вот оно, совсем рядом, но… мама вдруг стала возбуждённо трясти меня за локоть: