Читать книгу "Следы в пустыне - Кристоф Баумер"

Во время этой китайской кампании хан Моюн-Чур повстречался с манихейскими проповедниками, вследствие чего он, воитель, жестокостью равный Чингизхану, тем не менее, возвысил миролюбивое манихейство до статуса своей государственной религии. Можно только догадываться, какими соображениями он руководствовался. Может быть, он желал, чтобы его многонациональное государство приняло свою собственную религию, не имеющую ничего общего с китайским буддизмом. Может быть, аскетический дух манихейства соответствовал его характеру воина: ведь хорошие солдаты не цепляются за жизнь и не боятся смерти. Но как вода подтачивает даже самый твердый камень, манихейство и огромные подати, выплачиваемые Китаем, в конце концов смягчили суровый нрав уйгуров, приведя их в 840 г. к сокрушительному поражению в войне с кыргызами. Так дух манихейства и китайская роскошь стали троянским конем, приведшим к гибели уйгурскую империю.

В тот вечер мы пригласили в наш гер фольклорную группу, участниками которой были студенты Академии музыки из Улан-Батора. Среди их инструментов были традиционные скрипки с грифом в форме головы лошади, нечто похожее на балалайку и местный род арфы. Особенно большое впечатление произвели 13-летняя «девушка-змея», исполнявшая совершенно невероятные акробатические трюки, и мастер обертонального пения. Он встал посередине гера и попотчевал нас дуэтом, спетым им в одиночку. Одна мелодия исполнялась более низким, «нормальным» голосом, а другая, в гораздо более высоком регистре, кристально ясная, парила в пространстве, будто явившись из другого мира. Эта призрачная двойная мелодия как нельзя лучше оттеняла волшебство бесконечных монгольских степей.

Скрипач, игравший на скрипке с лошадиной головой, тоже был мастером своего дела. Меланхоличная музыка, рождаемая его двухструнной «виолой да гамба», иллюстрировала печальную легенду о происхождении инструмента. Однажды прекрасная пери влюбилась в женатого человека и подарила ему волшебного коня, который каждую ночь привозил к ней любимого. Она велела своему возлюбленному по возвращении вытирать коня насухо, чтобы никто не догадался, что ему пришлось проделать долгий путь. Целых три года этот человек проводил дни со своей семьей, а ночи — с возлюбленной. Но однажды ночью он забыл принять меры предосторожности, и его жена увидела, что конь весь в пене. Она заподозрила неладное и убила коня. Больше мужчина не мог попасть к любимой. Чтобы облегчить свое горе, он вырезал себе скрипку из конской головы и стал играть и петь печальные песни о своей утраченной любви.

Часть 3

ОТКРЫВАЯ СОКРОВИЩА ТИБЕТА

ЗЕМЛЯ СНЕГОВ

Тибет привлекал меня с самого детства. Мой роман с этой землей вечных снегов начался с комиксов «Тин-тин в Тибете»: картинки высоченных заснеженных гор, буддистских монастырей, монахов и йети меня попросту околдовали. Во времена моей юности тема Тибета была, можно сказать, на слуху у швейцарцев. Неудачное восстание 1959 г. и последовавший побег далай-ламы часто были сюжетом вечерних радионовостей, и я внимательно слушал их, хотя и мало что смыслил в этих сложных материях. В 1961 г. правительство Швейцарии решило предоставить убежище тысяче из 100 000 тибетцев, покинувших страну. Два или три года спустя мои родители пригласили к нам в гости нескольких тибетцев, и я показал им свою книжку про Тинтина. До сих пор помню радость, с которой наши гости замечали на страницах тибетские, непальские и китайские иероглифы. Разглядев их, гости сказали, что все три типа надписей воспроизведены без ошибок и по смыслу подходят к рисункам. Эта встреча еще больше подлила масла в огонь моих мечтаний — когда-нибудь исследовать Тибет.

Впервые мне удалось вдохнуть пьянящий воздух Тибета летом 1988 г. В результате яростных стычек в Лхасе осенью предыдущего года въезд в страну путешествующим в одиночку был запрещен, и я присоединился к группе туристов, с которой пересек непальско-китайскую границу. В 50 км от китайского пограничного поста Чжангму меня встретил китайский джип, о котором я договорился по телефону из Катманду. В течение трех недель я мог свободно ездить по стране сам по себе, а потом должен был снова встретиться с группой. Персональной визы у меня не было, только плохонькая ксерокопия нашей групповой визы, так что в случае полицейской проверки моей тогдашней подруге пришлось бы притвориться серьезно заболевшей, чтобы оправдать наше отставание от группы.

Мои первые впечатления от Тибета оказались противоречивыми. Я был очарован его пейзажами и кочевниками, ведущими по долинам стада яков. Не менее поражали благородство здешних людей и немногие буддистские монастыри, избежавшие разрушения во время китайского вторжения, с их фантастическими фресками и уцелевшими свитками-картинами. Но зрелище большинства монастырей, лежащих в руинах, производило удручающее впечатление. Поговорить с тибетцами я не мог: мой гид-китаец либо не знал тибетского, либо не желал на нем говорить. Шофер, тоже китаец, принадлежал к «старой школе»: он строго придерживался своего законного восьмичасового рабочего дня с двухчасовым перерывом в середине, так что наши передвижения и возможности для маневра были ограничены.

Путь от Чжангму, городка на границе с Непалом, до Лхасы был мрачен: повсюду осыпающиеся развалины монастырей и крепостей, как указующие в небо с немым укором персты. Было похоже, что по ним наносили удары с воздуха, и мне вспомнились фотографии городов, разрушенных во время Второй мировой войны, — таких как Ковентри или Дрезден. Даже в самой Лхасе и ее окрестностях следы вакханалии разорения 1959–1976 гг. были очевидны. В летнем дворце Норбулинка я зашел в комнату, не предназначенную для экскурсий, и оказался перед огромной кучей изломанных бронзовых и медных буддистских скульптур. Руки, ноги, головы, тела статуй были разбросаны вокруг, и мне показалось, будто я стою перед открытой братской могилой, глядя на сваленные друг на друга трупы.

Еще больше шокировал вид монастыря Ганден в 45 км к востоку от Лхасы, основанного великим тибетским реформатором Цонгкхапой (1357–1419) в 1409 г. До 1959 г. около 3000 монахов вели мирную жизнь в монастыре, насчитывавшем более 100 храмов, святилищ и жилых домов; теперь здесь одни развалины. Поскольку Ганден в глазах тибетцев — одно из самых святых мест, китайцы с особым рвением разоряли его во время «культурной революции» 1966–1976 гг., с жестокой систематичностью разрушая этот замечательный памятник культурного наследия древнего Тибета. После убийств или интернирования большинства монахов китайские войска применили артиллерию и огромное количество взрывчатки, чтобы сровнять здания с землей. Однако потом посреди хаоса разрушения блеснул луч надежды: начиналась реконструкция 6000 монастырей, уничтоженных во время маоистской «культурной революции». Тибетский буддизм одержал победу над коммунистической идеей усредненного человеческого существа.

Через несколько лет врата Тибета вновь приоткрылись для меня. На этот раз моя цель располагалась на западе: я намеревался обойти самую священную гору Азии — Кайлаш. Индивидуальные поездки в этот регион на границе с Непалом и Индией были запрещены, поэтому я присоединился к группе неутомимых датчан. Двухтысячекилометровый переезд от непальской границы к началу паломнического маршрута возле Дарчена, в грузовике, небрежно переделанном под автобус, занял 12 долгих, пронизывающе холодных дней. Было начало ноября, а пассажирский «салон», отделенный от кабины водителя, не отапливался. На обратном пути в Лхасу холод, в декабре сделавшийся невыносимым, да еще усиленный недостатком физической нагрузки, обеспечил двоим моим спутникам обморожение, закончившееся потерей нескольких пальцев на ногах. Было настолько холодно, что маслосборник грузовика приходилось разогревать газовой горелкой каждое утро по нескольку минут, прежде чем отправиться в путь.