Читать книгу "Белый квадрат. Лепесток сакуры - Олег Рой"

– Отчасти вы правы, – улыбался доктор. – Между людьми разницы немного, а вот между народами она есть. Потому и говорим мы на разных языках, и делим всех, как вы сами, на «своих» и «чужих». Незадолго до войны я увлекся было эсперанто…

– Это еще что за зверь? Не слыхал.

– Язык с претензией на международность. Его придумал некий окулист из Варшавы. Я читал его книгу, во французском переводе. В восторженном предисловии некий мсье, увы, запамятовал его фамилию, говорит, что этот язык наконец-то объединит народы Европы в единую семью, положит конец войнам…

– Язык, придуманный польским окулистом? – Спиридонов не выдержал и хохотнул. – Да скорее мотылек крыльями потушит горящую избу.

– Какой красивый образ, – отметил Фудзиюки, – сами придумали?

– Народ придумал, – пожал плечами Спиридонов. – У нас в Вятке такая пословица.

– Вот! – торжественно провозгласил Фудзиюки. – Сами говорите: придумал народ. Есть нечто, что нас объединяет. Что отличает нас от других, похожих на нас. В эсперанто нет пословиц и в принципе быть не может. Потому мечта этого мсье несбыточная. И потому ваше стремление защищать свою землю за тысячу ри от дома мне близко и понятно.

– И что вас так заинтересовало в моем народе? – спросил Спиридонов.

Фудзиюки достал из рукава кусок рисовой бумаги и промокнул со лба пот.

– Я работал с вашими пленными солдатами, – пустился он в объяснения. – Осматривал их, кого надо, того лечил. Вы правы, и наши народы очень похожи, и другой самурай сказал бы, что японский крестьянин ничем не отличается от русского, но это не так. Есть одно отличие, и не только у крестьян: наши самураи тем же отличаются от ваших дворян. Когда битва проиграна, когда наступает время позора и горечи, японец берет кусунгобу[32] или принимает яд. Русский не менее тяжело переживает все это, но нечто внутри него удерживает его от подобного шага. Вас можно раздавить и расплющить, но невозможно сломать, и еще…

Он прищурился и внимательно посмотрел на Спиридонова. Потом улыбнулся.

– Да курите, курите… Но идемте тогда на воздух.

Виктор Афанасьевич, которому действительно чертовски хотелось курить, тут же достал из рукава кимоно полупустую пачку и щелчком выдвинул оттуда папиросу. Прикуривал он на ходу.

– …говорил я и с вашими… не знаю, пригодно ли тут это слово, le libertaire.

– Мы называем их нигилистами, – кивнул Спиридонов, выпустив дым в сторону. – В Артуре я их не встречал, а вот на родине доводилось. Неприятный народец.

– Они везде одинаковы, – ответил Фудзиюки. – В лучшем случае это эмансипированные великовозрастные подростки…

– Недоросли, – улыбнулся Спиридонов. – А в худшем?

– В худшем – люди, напрочь потерявшие совесть, – жестко сказал Фудзиюки. – То есть и не люди вовсе, совесть – необходимое качество любого человека. Так вот, даже ваши нигилисты отличаются от европейских. Они могут сколько угодно трещать о «ретроградах и казнокрадах», о прогнивших властях и порочной системе, но, в отличие от тех же европейцев, при этом все равно по-своему любят свою Родину и свой народ.

– Ну, далеко не все, – не согласился с ним Спиридонов. – Есть и такие, что вашему императору поздравительные адреса посылают и желают победы над Россией…

Он остановился и стряхнул пепел в траву.

– Но таких и правда немного. А как выглядит японский анархист?

Фудзиюки поморщился:

– Совершеннейший моральный вырожденец. Меня пугает то, что общество нормально к ним относится. С некой иронией, как к цирковым паяцам. А ведь у вас они, говорят, какого-то царя убили…

– Было дело, – подтвердил Спиридонов. – Ну что ж, Фудзиюки-сама, тогда, как война закончится, поезжайте ко мне в гости. У вас будет возможность получше узнать русский народ, а у меня – еще больше у вас поучиться.

Фудзиюки вздохнул:

– Сколько еще раз мне просить вас не называть меня так, Викторо-сан? Семьдесят раз по семь, как учил ваш Бог?

– У меня это непроизвольно получается. – Виктор Афанасьевич докурил и смял в пальцах картонную гильзу. – Поскорей бы война закончилась, что ли…

Глава 7. Первый урок

Он не заметил, как заснул. Сон его был продолжением воспоминаний. Спиридонову снилась большая белая фанза под крышей из рисовой соломы. Свет лился сквозь бойницы-окна меж крышей и стенами, но, хоть окна и были узкими, в помещении было всегда светло. До войны эта фанза была гумном, потом в ней разместили японских солдат, потом – пленных. Сейчас фанза вновь пустовала, лишь в центре просторного помещения был белый квадрат татами да одну из стен украшал простой, но наполненный глубоким смыслом древний символ…

– Иногда мне кажется, что для Японии было бы лучше, если бы это вы разбили нас, – сказал Фудзиюки, глядя в глаза ученику.

– Почему? – удивился тот. – Только не говорите мне, Фудзиюки-сама, что поражение лучше победы!

– Я просил вас, сударь, не называть меня так, – ответил его наставник строго, затем смягчился: – Победы и поражения должны приходить в свое время. Сейчас для Японии не время для побед, да и для России не время для поражений. Теперь мой народ возгордится, возгордятся те, кто спит и видит возвращение к эпохе Сэнгоку Дзидай, те, кому хотелось бы пересмотреть итоги Войны Босин. Те, кто свел все итоги преобразований Мэйдзи на нет.

– Но, учитель, вы говорили… – начал было Виктор… и тут же, сам не понимая как, оказался на полу – захват, бросок, с такой легкостью, словно он, двадцатитрехлетний поручик, некогда бывший украшением Кремлевского батальона, был легче пуха. – Вот незадача, и как вы все успеваете?

Подходил Никола Вешний; где-то на востоке вторая тихоокеанская эскадра восьмиузловым ходом приближалась к островам Тсушима, но ни один из тысяч матросов еще не знал, что эта дорога ведет на эшафот. Спиридонов говорил с Фудзиюки откровенно, но темы все еще не оконченной войны они не касались. У них хватало тем для разговора – почти два месяца Спиридонов был учеником Токицукадзэ, и за это непродолжительное время научился очень многому.

И не только самообороне. Фудзиюки давал ему много большее, он делился с ним своим мировоззрением, необычным даже для японца. Сын Нихона, учившийся в европейской Сорбонне, он знал жизнь Востока и Запада, но не так, как многие другие. Фудзиюки с ранней юности искал, он искал нечто неуловимое – искал учение, способное сделать человека счастливым. Не тем обывательским счастьем, которое заключается в лени, комфорте и набитом брюхе, не оглушенным счастьем алкоголика или опийного курильщика, не мимолетным счастьем порока. Он искал счастье для души. Когда-то, по его словам, на короткое мгновение его душа стала «как птица» – он чувствовал, что способен подняться высоко ввысь и увидеть всю землю, от края до края.