Читать книгу "Коричневые башмаки с набережной Вольтера - Клод Изнер"

Эфросинья смахнула слезу и открыла следующую коробку: лото, бильбоке, плюшевый медведь с оторванными ушами.

– Сплошное огорчение тут, и ничего подходящего для выхода в свет. Поищу наряд в другом месте.

Она вошла в комнату, раньше принадлежавшую сыну. Здесь почти ничего не изменилось с 1893 года, с тех пор как Жозеф переехал, женившись на Айрис. В первое время молодожены жили над книжной лавкой, в левой половине апартаментов, доставшейся им от Виктора Легри. Всякий раз, когда Эфросинья открывала дверь в комнату сына, у нее щемило сердце. А заглядывать сюда ей приходилось частенько – теперь тут хранился ее нехитрый гардероб. Она перебрала одежду в платяном шкафу, достала зеленый костюм из овечьей шерсти – подарок Джины по случаю рождения Артура. Черная шаль и шляпка со страусовыми перьями дополнили наряд.

«Одна пара ботинок, и те стоптанные… Ба! Что за беда – юбка у меня длинная, ботинки никто и не заметит. Однако все ж таки не помешает их начистить. Где тут у меня коричневая вакса?» Она побрела в бывший каретный сарай, примыкающий к жилым помещениям и тоже опустевший с переездом Жозефа. «Если я умру прямо сейчас, обо мне поплачут, а потом забудут. Как Филомену. Одна я в этом мире, одна-одинешенька, нет у меня любимого, нет и не было уж четверть века. От всего я отказывалась, все отдала ради сына, и сил-то больше не осталось… А эту сараюшку мне хотелось в детскую превратить, чтобы внуки играли…» Эфросинья посмотрела на фотографию Габена, прикнопленную к стене.

– Помнишь, как ты мне все твердил: «Железобетонная ты женщина, Фосинья. Кремень!»? Ох, не прав ты был, милый…

В прошлом году, когда Жозеф распродал имущество, унаследованное вместе с каретным сараем от одной старьевщицы, Эфросинья умоляла его вернуть сюда собрание старых газет, перевезенное в подвал книжной лавки, потому что слишком уж тяжело было ей заходить в пустой, разоренный сарай. И еще она надеялась, что сын почаще будет сюда наведываться, перебирать свои сокровища. Жозеф согласился, но навещал мать по-прежнему редко.

«Надо бы припрятать понадежнее ту книжицу, которую мне бедняжка Филомена вместо „Трактата о конфитюрах“ подсунула. И чего я ее в Филоменином доме не оставила? Ох, это покойница во всем виновата – надо ж было додуматься оклеить книжку такой ужасной бумагой! Да и я дура, вот уж дура, ну что теперь делать?» Покончив с самобичеванием, Эфросинья пришла к выводу, что наилучший способ избавиться от книги в красно-голубом переплете – сжечь ее, но вспомнила слова Габена: «Книги – это святое! Они наши лучшие друзья, хранители знаний, накопленных человечеством, наследие наших предков. Нельзя уничтожать книги. Тот, кто покушается на жизнь книги, убьет и человека».

«Ах, Габен, мой Габен, если бы ты не умер так рано и успел бы на мне жениться, я была бы настоящей мадам Пиньо, а не мадемуазель Курлак! Но ты хотя бы признал нашего сыночка, и на том спасибо».

Она осмотрела томик в переплете, оклеенном марморированной бумагой, на которой остался след – вероятно, от веревки, – открыла сундучок с гильзами и положила книжку туда, под перевязь, побитую молью. Опустив крышку, провела пальцем по осколкам минометных снарядов и по трем немецким артиллерийским каскам – реликвиям войны 1870 года, благоговейно хранимым в семействе Пиньо уже столько лет. «Пыли не так уж много, займусь этим после праздника».

Взгляд Эфросиньи упал на горшочки с конфитюром. На каждом красовалась этикетка с надписью фиолетовыми чернилами, выполненной каллиграфическим почерком: «Мирабель, 1897». На глаза навернулись слезы. «Ведь не смогу проглотить ни ложечки этой вкуснятины! А выбросить-то нельзя. Отдам их Мишлин Баллю… Ну вот, посмотрела на варенье – и есть захотелось. Интересно, что будет в праздничном меню нынче в ресторане? Месье Мори у нас человек щедрый, уж он устроит настоящий пир. И ресторан, должно быть, шикарный… Но я же еще не готова!» Она высморкалась, нашла ваксу, щетку, тряпочку для обуви и принялась начищать старенькие ботинки.

Путешествие морем из Ньюхейвена в Дьеп плохо сказалось на желудке Джины, однако она нашла в себе силы позавтракать в вагоне-ресторане поезда при свете лампы под розовым абажуром и теперь дремала в купе, примостив голову на плече Кэндзи. Сквозь дрему до нее смутно долетали обрывки разговора соседей-пассажиров, в котором Кэндзи участвовал только междометиями.

Молодая англичанка, пребывавшая в радостном возбуждении по причине своей первой поездки в Париж, пила чай, подогретый на походной спиртовке, и рассуждала об опасностях, таящихся в поездах: ковры в вагонах, дескать, кишат микробами.

– Я читала статью о линолеуме, – сообщила она обществу, – очень полезный материал, его легко вымыть дочиста с помощью обычной половой тряпки.

– При условии, что тряпку вы предварительно прополоскаете в антисептике, – заметила дама с лорнетом, читавшая рубрику всякой всячины во французской газете.

– В первую очередь нужно уделять внимание гигиенической уборке в вагонах третьего класса. Наиболее опасны в плане заразы те поезда, что перевозят на юг чахоточных больных, – добавил свое слово виноторговец, чем вызвал одобрительное мычание Кэндзи, который притворялся спящим.

– А плевательницы? – воскликнула англичанка. – Как же плевательницы?

– Да их по пальцам можно пересчитать. Было бы разумно провести просветительские мероприятия, чтобы люди наконец начали ими пользоваться, как в омнибусах.

– Еще одну старушку рантье убили в собственном доме, – поделилась новостью из газеты дама с лорнетом. – Труп лежал головой в котле с вареньем.

Кэндзи погладил руку Джины и погрузился в воспоминания о страстных ночах, проведенных с ней в Лондоне. В Англии было холодно, поэтому от долгих прогулок по паркам, к сожалению японца, пришлось отказаться, зато они побывали во многих музеях. Оба любили Национальную галерею – с удовольствием бродили по залу фламандских примитивистов и восхищались «Мадонной с Младенцем в саду» Ганса Мемлинга – прозрачностью и простотой этой картины, живостью красок; надолго останавливались у полотен итальянских мастеров. Кэндзи немало забавлял садово-огородный декор композиций Кривелли.

Приоткрыв глаза, он удостоверился, что сверток, перевязанный лентой, на месте – лежит напротив на пустой банкетке. Японец был чрезвычайно доволен покупкой книг, сделанной в начале этого путешествия, и настолько погрузился в свои мысли, что даже не заметил, как состав замедлил ход на подступах к монументальной конструкции Западного вокзала. Пронзительно прозвучал свисток, оповещая о том, что поезд входит в Батиньольский туннель.

Англичанка от неожиданности пролила чай.

– My God, Paris[66]!

Джина расправила юбку. Она была рада вернуться во Францию, но все же чуть-чуть грустила от того, что снова потянутся монотонные бесцветные будни, а Кэндзи она будет видеть лишь по вечерам.

– Это, мадемуазель, улица Рима, а вот и вокзал Сен-Лазар. Имею честь проводить вас до отеля, где вы… – начал было виноторговец, но англичанка уже схватила свой чемодан, вскочила и устремилась к выходу, бросив через плечо: