Читать книгу "Французский роман - Фредерик Бегбедер"

Братская могила, куда сваливают полумертвые тела отверженных. В этот средневековый донжон вы можете угодить в любой момент. Он представляет собой огромный подземный зал с толстыми стенами и сводчатыми потолками, где справа и слева, вверху и внизу, рядами тянутся камеры, разделенные решетками и тяжелыми металлическими дверями, запирающимися на засовы; в камерах сидят люди, они взывают о помощи, умоляют выпустить их на свободу, клянутся в невиновности и бьются лицом о прутья решетки. Тюрьма Парижской префектуры — небольшая, примерно на сорок камер, в которые кидают всех без разбора «изгоев», мелких правонарушителей и настоящих преступников, если сочтут целесообразным выдержать их в подвалах Дворца правосудия до тех пор, пока судья соизволит проснуться. Достаточно после трех бокальчиков сесть за руль, или затянуться предложенным вам косячком, или напороться на уличную потасовку, или принять участие в манифестации, и, если судья или полицейский встал не с той ноги, или если вы человек известный и кому-то невтерпеж вам насолить, или вообще без всякой причины, из чистого садизма, оттого что жена вчера не дала, вас отправят в тюрьму, размещающуюся в подземелье на острове Сите, в дальнем конце двора Парижской префектуры, сразу за Дворцом правосудия, в самом сердце Города света, в двух шагах от Сент-Шапель; вас закуют в наручники и сведут в черную яму, разденут донага и полезут вам в задницу, а потом загонят словно скотину в сырую промозглую камеру без единого окна, с деревянной доской вместо кровати и парашей в углу, в ледяной закут, отпирая который даже надзиратели краснеют и стыдливо опускают глаза. Одна милосердная надзирательница, узнав меня и увидев, как я, скорчившись, трясусь от холода, принесла мне два вонючих одеяла. Когда мне осточертело учить наизусть «Льезон, газету полицейской префектуры» — единственное печатное издание, выданное мне после долгих и унизительных просьб, — я принялся орать и орал до тех пор, пока дежурный охранник не согласился в четыре утра пойти за тюремным врачом, который назначил мне антидепрессанты, ибо государство тоже не брезгует бесплатной раздачей дури, надо только хорошенько попросить. Знаю, что скажут некоторые читатели: привет Мари-Шанталь[83]от Марии-Антуанетты![84]Если вы и вправду так подумали, значит, вы никогда не сидели в тюрьме. Зато те, кто хоть раз побывал в капэзэ, поймут, что я имею в виду: из человека вы превращаетесь в покорное испуганное животное. Между тем, со мной, судя по всему, обращались по разряду VIP — мне предоставили отдельное помещение, разлучив с Поэтом и отдав во власть клаустрофобии.

Эхо шагов и сдавленные крики, слышанные мною здесь, до сих пор звучат в моей голове и будут звучать в ней всегда. Звон цепей, ключей, звяканье наручников, рыдания. «Мы не виноваты, у нас не хватает бюджетных средств». Все правильно: когда люди закрывают глаза на бесчеловечность, виноватых вообще не бывает. Франция изыскала миллиарды евро, чтобы в 2008 году не дать умереть банкам, но она спокойно взирает на эту гнусную нору в самом центре Парижа, где ЛЮДЕЙ ГНОЯТ ЗАЖИВО. Комиссар по правам человека в Совете Европы во всеуслышание заклеймил это безобразие — и никакого результата. Мрачный застенок в самом сердце Сите будет существовать и дальше — такова воля правительства. Кто-то принял вполне осмысленное решение — узаконить во Франции пытки. Франция — страна, в которой людей пытают в Первом округе Парижа, прямо напротив универмага «Самаритен». Я счел бы себя соучастником этой гнусности, если бы не рассказал здесь о ней. Как я мог прожить 42 года, не интересуясь мерзостями, творящимися в моем родном городе? Как мы смеем поучать Китай, Иран или Ливию, если Франция не уважает сама себя? Мы избрали президентом Республики человека, который не жалеет времени на освобождение заключенных за границей и бросает на произвол судьбы собственных соотечественников. Мои дорогие французские читатели, искренне верящие, что ни в чем не провинились, ежедневно оказываются в смрадной гнилой клоаке — и это в СТРАНЕ, РАТУЮЩЕЙ ЗА ПРАВА ЧЕЛОВЕКА. Эта абсолютная подлость угнездилась по соседству с площадью Сен-Мишель и ее музыкальными барами, на одном из рукавов Сены, там же, где «Лаперуз» с его интимными кабинетами, где вот уже три сотни лет самых почтенных горожан ублаготворяют по высшему разряду; бок о бок с Консьержери, где снимают кино и устраивают приемы (я и сам танцевал там на светских тусовках в смокинге, взятом напрокат в «Кор де Шас»); за Дворцом правосудия, куда я дважды являлся, чтобы развестись; в двух шагах от восхитительной площади Дофин, где жили Монтан и Синьоре, — да-да, совсем рядом с домом этих двух великих артистов, всю свою жизнь боровшихся против подобного обращения, посреди Сены существует юдоль страданий, ежевечерне освещаемая огнями речных трамвайчиков, грязная дыра, омерзительная язва, мокрая пропасть, ледяной погреб, каждую ночь (каждую божью ночь!) оглашаемый безнадежными криками несчастных и стенаниями, да, стенаниями, обращенными к небесам; она есть — В ЭТУ МИНУТУ, СЕГОДНЯ, СЕЙЧАС, В ЭТОТ МИГ, В СТОЛИЦЕ ФРАНЦИИ.

Глава 32 Сны и обманы

Мне повезло. Родители преследовали единственную цель: оградить детей от психологической травмы. Это была идея-фикс, определившая все их поведение. Защитить обоих сыновей. Сделать так, чтобы мы не возненавидели своих родителей так, как они ненавидели своих — наших отсталых дедов и бабок, обнищавших аристократов и эксцентричных буржуа, которые либо воспитывали их слишком строго, запирали в пансионах, памятуя о вреде телячьих нежностей, либо почти совсем не воспитывали, держа на расстоянии и проявляя сдержанность. Мать после развода предпочла утаить правду от детей, полагая, что оберегает нас. Эта бесполезная и вполне извинительная ложь немало нам навредила. Вместо того чтобы честно сказать: «Я ухожу от вашего отца, потому что полюбила другого человека», она говорила:

— У вашего отца много работы, он сейчас в Нью-Йорке.

Я упрекаю мать не в том, что она скрыла от нас правду, а в том, что подменила подлинную историю другой, куда более неприглядной. Почему было не признаться, что она любит другого? «Папа в командировке» проигрывает в сравнении с «Анной Карениной». Но мать чувствовала себя виноватой оттого, что влюбилась в кого-то еще, кроме отца. Никогда не прощу себе, что из-за меня она мучилась этим чувством вины. Нет ничего дурного в том, что ты кого-то разлюбил, — а тем более в том, что в кого-то влюбился. Мне совестно, что я заставил мать испытывать стыд. Дети хотят невозможного: чтобы ничто никогда не менялось. Они обвиняют родителей в эгоизме, хотя на самом деле эгоисты — это они сами, потому что постоянно требуют от родителей самопожертвования. Я без конца терзал мать вопросами, где папа, почему он работает так далеко, и она неизменно отвечала мне, что так надо.

— А когда он вернется?

— Не знаю, золотко.

Бесконечные рассказы о счастье вызывают подозрение. Мы только что переехали из большой квартиры на авеню Анри-Мартен в скромную двухкомнатную на улице Месье-Ле-Пренс. Даже шестилетний ребенок в джинсах «Newman» в состоянии сообразить, что его дом сильно уменьшился в размерах, и заметить, что отец в нем больше не появляется. На улице Месье-Ле-Пренс мама учила нас чистить зубы, мазала нам ссадины зеленкой, сушила наши светлые волосы и готовила детскую кашу с шоколадом. Поскольку я довольно много времени проводил перед телевизором, то начал смотреть американские сериалы — в надежде увидеть отца, раз уж он «работает в Нью-Йорке». Я воображал, что замечу его в какой-то из серий; он поворачивает за угол дома, или выходит из ресторана, или усаживается в лимузин, на ходу поправляя галстук-бабочку, и торопится с одной деловой встречи на другую. Белый пар, выбивающийся из дыр в тротуаре, ржавые пожарные лестницы, мигающие неоном вывески отелей, полицейские сирены, подвесные мосты — все это был дом моего отца.