Читать книгу "Ее последний герой - Мария Метлицкая"

А незадолго перед войной мать вышла замуж. Наверное, повезло: мой отец взял ее «с довеском», то есть с ее младшей сестрой Люсей.

Отец – из семьи посложнее. Дед его по отцу был адвокат, держал контору на Арбате. Бабка из купеческой семьи, очень образованной (детей обучали в Сорбонне). После революции все, конечно, было потеряно. Все, кроме чести, интеллигентности и хорошего образования. Отец окончил Московский университет и стал крупным инженером-нефтяником. Развивал нефтедобычу в Азербайджане, постоянно уезжал надолго в Нефтяные Камни.

Мать раздражала отца вечной грустью и озабоченностью. Она все воспринимала слишком трагично. Хотя для нее это было, наверное, вовсе «не слишком». Вечный страх голода, мысли о больной матери, о том, чтобы поставить на ноги сестру… Я никогда не видел, чтобы мама громко радовалась. А отец был балагур, жуир, бонвиван. В итоге он завел вторую семью. Ничего удивительного. Там, в той семье, было весело и непринужденно, та женщина была из другого мира. Она была актрисой оперетты. Ну и конечно, красавицей. Молодой, на десять лет моложе моей добрейшей, но унылой матери. Довольно скоро все открылось, и отец стал открыто жить на две семьи. Неделю у нас, неделю у Фаечки, так звали его вторую жену. Мать восприняла все, как всегда, терпеливо и со смирением. Ни истерик, ни сцен – все молча, потупив глаза. Поэтому, я думаю, до смерти матери он так и не ушел окончательно. А на следующий день после похорон переехал на Зубовский, к Фаечке.

Думаю, что молчала и терпела мать не только из-за страха остаться одной и от большой любви к мужу. Скорее, боялась вернуться в голод и нищету. Вдобавок Люся еще училась в институте. Квартира отдельная, две комнаты, кухня, собственный унитаз… Этот унитаз мать скребла по три раза на дню, словно не веря своему счастью. И вообще, квартиру убирала фанатично, остервенело. Убирала, но обжить, украсить не умела, не было у нее этого женского дара.

В отцовский новый дом я попал уже после смерти мамы. До этого там не был, считал предательством, хотя меня, конечно, звали. И вот я – в Фаечкиной квартире. Как же там было красиво, как уютно, как восхитительно там пахло! Пахло хорошими духами, английским мылом, мебельным воском, паркетной мастикой, кофе и пирогами. Пироги пекла, конечно, не Фаечка, прислуга. А Фаечка – легкая, воздушная, в нимбе светлых кудряшек, голубые глаза – смеющиеся, задорные. Носик уточкой, губки сердечком, платье цвета сливок. И сама вся сливочная, сладкая, чуть приторная, но прекрасная. И туфельки у нее бархатные, с бантом, и кокетливый бантик в волосах в цвет туфелек. И в глубоком вырезе – крестик на тоненькой цепочке, резной, золотой. Кто тогда носил крестики?

Кружит она по паркету, скользит и смеется. И все ей весело, и все хорошо! Папаша мой, помолодевший, счастливый, сидит в глубоком кресле, нога на ногу, кофе, сигара, и на свою прелесть любуется. А она, прелестная Фаечка, называет папашу Максик! Как кота, честное слово.

Потом я узнал, откуда все эти богатства: первый муж был большой военный чин, второй – знаменитый тенор. Оба скончались, предоставив Фаечке возможность наслаждаться жизнью. А тут и «Максик» подоспел – ее страстная любовь.

В квартире – плотные, тяжелые шторы: Фаечка любит подольше поспать. Темная, старинная, с завитушками, мебель. Тонкая, почти прозрачная посуда за стеклом. Такая старая и чуть потертая, совсем как в музее. А из нее едят и пьют, в тяжелый графин красного стекла наливают вишневый компот, а в пузатую супницу с пасторальными сценками – грибной суп и бульон. А к бульону – тоненькие сухарики с сыром. И шелковая скатерть. («Как можно на этом есть?» – думал с ужасом я; дома мы ели на старой клеенке.) И синий плафон на стене с белым хороводом из девушек. И подушки на диване – кисточки, рюши и кружева. А в ванной – флаконы и всякие парфюмерные штуки. Я не девица, а все равно остолбенел, тихонько все это потрогал и понюхал и даже чуть брызнул на шею, как будто украл.

Фаечка относилась ко мне как к приятелю: подтрунивала, но по-доброму. Всегда старалась накормить до отвала, давала с собой кульки, покупала какие-то вещи. И я старался бывать у отца почаще. Стеснялся, а ноги несли туда, на Зубовский, в сытую и веселую жизнь.

Дома все было так же тоскливо, так же невкусно и так же некрасиво. Жил я с теткой Людмилой, точной копией матери, да к тому же старой девой. Бабкина болезнь у Люси скоро проявилась, да так, что вспоминать не хочется. В тридцать три Люся покончила с собой. Повесилась. В коридоре. Я открыл дверь и в темноте, свет зажечь не успел, наткнулся на теткины ноги. Что я испытал тогда, кроме ужаса? Облегчение! Люся, моя бедная тетка, меня освободила. Я словно отряхнулся от несчастной семьи моей матери. И постарался их побыстрее забыть. Даже не ездил на кладбище, не мог. Не хотел.

А в новом отцовском доме было весело: актеры, поэты, художники, музыканты, режиссеры. Режиссеры были самые вальяжные, самые важные, самые независимые, так мне казалось. И самые богатые. Актерская братия перед ними пресмыкалась, кокетничала, старалась понравиться. Мне понравилось все это, и я решил стать режиссером.

– Довольно? – спросил он. – Про становление и формирование все ясно?

Она кивнула и выключила диктофон.

– Устал?

Он покачал головой.

– Знаешь, возвращаться туда не всегда приятно. Молодость, конечно… Но я тогда себе не очень нравился: закомплексованный, нищий, плохо одетый вихрастый сопляк. Но что было, то было.

– А когда ты себе понравился? – тихо спросила Анна и незаметно нажала кнопку диктофона.

– Позже, – ответил Городецкий, – значительно позже. Наверное, когда снял свою первую картину.

Он задумался и замолчал.

– Да, наверное, тогда. Когда появились первые деньги, первые бабы и первое ощущение, что ты что-то можешь.

Он прищурился и усмехнулся:

– Работаешь, милая? Ни дня без строчки? «А вот сейчас поймаю! На чем-нибудь, а ведь поймаю! Зацеплю, пока он, старый дурак, разнюнился и рассопливился».

Она смутилась и выключила диктофон:

– Дурак! Можно подумать…

Он кивнул:

– Дурак, а как же. А пойдем-ка полопаем, моя прелесть! Что у нас там, в волшебном холодном шкафу? Пельмени? Замороженные котлеты? Куриные ноги?

Она встала с кресла.

– Вот именно, ноги. Будут тебе сейчас ноги. И руки, если захочешь, – проворчала она, отправляясь на кухню.

– Вот и умница, – крикнул он ей, – вот и займись, наконец, женским делом! А то – когда, зачем, почему… Любопытная какая. Ты мне кто? Журналист или любимая? Интересно.

Он встал в кухонном проеме. Она обернулась от холодильника, бросив на стол куриные голени.

– Я тебе… – покраснела и запнулась. – Я тебе то, чем очень хотела бы быть… – Она замолчала и внимательно на него посмотрела. – Понимаешь?

Он, сглотнув в волнении, хрипло ответил:

– А ты это самое и есть. Вот в этом уж, милая моя, можешь не сомневаться.