Читать книгу "Полет шмеля - Анатолий Курчаткин"

По лицу Райского видно — у него отлегло от сердца. Но все же он огорчен. Это тоже у него на лице. У него довольно выразительное лицо, не то что у Боровцева.

— Какая жалость! — изо всей силы хлопает он ладонью по столу. — Что за баба!.. — И заворачивает не сказать что трехэтажным, но двухэтажным точно. — Какое у него теперь впечатление останется!

— Не переживай. Пустяки. — Боровцев наконец прерывает свое молчание. — Нейтрализуем. Я переговорю с… — он произносит сложную кавказскую фамилию, скрипучий набор согласных, который мое ухо отказывается воспринять с одного раза, — организуем встречу в хорошем ресторане, посидим, и все замнется. Не впервой.

— А, вот молодец. Правильная мысль. — В голосе Райского звучит облегчение.

Они поднимаются, оставляют нас, но недолгое время спустя Боровцев появляется вновь. Появляется он не один, а с женой. Кажется, она у него третья по счету. Интересно, что он их меняет? Они похожи одна на другую, как инкубаторские: каждая будто спорхнула со страниц какого-нибудь глянцевого журнала, и прически у них, и макияж на лице — всё оттуда, с этих рекламных страниц.

— Вы не против, если мы к вам присоединимся? — вопрошает Боровцев, указывая на свободные стулья. — А то мы, пока с Иноком ходили, остались без мест.

Против? Мы? Мне все равно, а Гремучина с Евдокией чуть не визжат от восторга. Провести новогоднюю ночь за одним столом с самим Боровцевым! Как говорилось в моей юности, исполнилась мечта киргиза. Не знаю, почему киргиза, но никто эти слова как что-то обидное не воспринимал, можно было сказать в лицо и киргизу — он бы не обиделся.

Мы уезжаем от Райского в седьмом часу утра. Голова у меня болит, движения, как ни пришпоривай себя, вялые, медленные, будто ты движешься в воде, и, устраиваясь за рулем, я думаю о том, что, как ни хочется поскорее оказаться на месте, надо будет тащиться помедленнее. Моя радость тоже спеклась, поминутно зевает, но настроение у нее — про такое говорят, будто выиграла миллион в лотерею.

— Я подремлю пока. Поосторожней переключай скорости, не толкай, не буди без необходимости. — говорит она, устраиваясь у меня на плече.

Я давлю на педаль газа, на педаль тормоза, переключаю скорости — и думаю о минувшей новогодней ночи. Но о чем я ни думаю, все мои мысли возвращаются к одному человеку. К Евгению Евграфовичу. К «Жене», как называют его Райский с Гремучиной. Что свидетельствует об их весьма неформальных отношениях с ним. Которые, надо полагать, так же, как и мои, далеки от бескорыстия. И возможно, еще более далеки, чем мои. Раньше бы я того не просек, теперь для меня это элементарно. Но вот для меня самого случившаяся встреча с Евгением Евграфовичем совсем даже не удачна. Совсем неудачна, совсем. Лучше бы нам было не встречаться у Райского. Надо молить Бога, чтобы она не принесла никаких неприятных последствий. Тем более что я стал обладателем тайны его семейной жизни…

6

К выпускному вечеру в седьмом классе Лёнчик заузил брюки черного польского костюма, который, отстояв четыре часа, они с матерью купили в магазине «Одежда» «стоквартирного» дома, и, с трудом протолкнувши ногу в отверстие штанины внизу, отправился в школу за свидетельством об окончании семилетки в них. Еще раньше, в самом начале седьмого класса у него появился чешский пиджак из твида, который они с матерью купили в той же «Одежде», пиджак был черно-зеленый, в мелкую клетку, длиннополый, как у настоящих стиляг, и он весь год ходил вместо обрыдшей школьной формы в нем, ставши школьной знаменитостью. Но брюки у него были обычные, от школьной формы, с широкими штанинами, а Борька Липатов из восемнадцатой квартиры и Вика Зильдер уже ходили в зауженных. Только они появлялись в них лишь во дворе, в школу не решались, а он решился, и оказался на вечере в зауженных единственным.

Зауживал брюки он сам, вручную, мать отказалась. Лёнчик весь искололся, прошивая шов, но полученный эффект, когда появился в школе, оправдал все мучения. «Даешь, Лёнчик! Вот это дудочки!» — в классе не осталось ни одного парня, кто бы не оценил его брюк. Девочки в глаза не говорили ничего, но шептались за спиной. «Совсем стилягой стал», — слышал Лёнчик их шепот и упивался им. Саса-Маса его тоже осудил: «Любишь гусей дразнить! Ищешь неприятности себе на голову?»

Лёнчик не хотел неприятностей на голову. Но желание быть выделенным было сильнее. Ради этого ощущения он готов был и к неприятностям. Впрочем, он их не очень боялся. При выдвижении в совет пионерской дружины, в председатели отряда, в звеньевые он теперь всегда брал самоотвод — так что его нельзя было снять ни с какого поста, а в свидетельстве об окончании семилетки у него стояли одни «пятерки» — не к чему прицепиться и тут, не выставишь из школы, как других.

«Другие» — это были Гаракулов с Радевичем и Малахов. Они даже не пришли на выпускной вечер. У них в свидетельствах были сплошные «удовлетворительно», и те им поставили только после того, как они написали заявления, что забирают документы и уходят из школы. Путь им был один — в ремесленное училище, освоить какую-нибудь рабочую специальность — и на завод.

Классный руководитель Екатерина Ивановна, начинавшая учить их еще в первом классе, а потом, завершивши собственную учебу в вечернем институте, преподававшая русский язык и литературу с пятого по седьмой, когда стали расходиться с выпускного, с каждым прощалась за руку, а некоторых, особенно девочек, и обнимала. Лёнчика она тоже обняла. Это было стыдно, унизительно, и он, только она обняла, принялся вырываться. Да что вы, пустите, да вот еще, исторгалось из него при этом. Взгляд Екатерины Ивановны, каким она смотрела на него, когда он вырвался, был полон сочувственного сожаления.

— Ах же, ты, — сказала она, — ни за кого я, чтоб ты знал, так не переживаю, как за тебя. Очень ты изменился. А последний год — просто особенно. В дудочках пришел…

— Ничего я не изменился, — готовый провалиться сквозь землю, отозвался он. Говорить ему такое при всех! Будто он какой-то маменькин сынок. — А брюки заузил — так зауженные красивее.

— Чем они красивее? Ноги как спички получаются.

— Совсем даже не как спички, — ответил он.

Вот таким содержательным разговором ознаменовался у него переход в старшие классы, и, встретившись назавтра с Викой, первым делом принялся рассказывать о нем.

— Клёши им больше нравятся, да? — вопрошал он Вику. — Чтобы идти — и полоскалось. Все равно как в юбке в этих клёшах.

О клёшах Екатерина Ивановна совсем даже не поминала, и ходить в них ему тоже не доводилось, видел только на фотографиях тридцатых годов, где были сняты отец и его друзья, но для убедительности, чтобы аргументы в защиту «дудочек» были весомей, на язык выскочили эти самые клёши.

— О, точно, — с жаром подтверждал Вика, — как в юбке. Что я, девчонка, чтобы в юбке? Между прочим, — он даже остановился — так его поразила мысль, пришедшая ему в голову, — да узкие брюки для того же государства как были бы выгодны! Это сколько материала можно сэкономить, если б все узкие брюки носили? На широкие же, может, вдвое больше материала идет. Или даже втрое!