Читать книгу "Агни Парфене - Светлана Полякова"

Повторял ее имя — такое странное и такое милое — Гликерия… Оно ей удивительно подходило. Она и не могла бы носить другое имя.

И от того, что мысли продолжали кружиться вокруг нее, было сладко и — страшно немного, как будто что-то очень важное в этот миг совершалось, а он, Саша, мог это пропустить мимо, погубить — и кто-то напоминал ему, что это третья встреча, больше может не быть, может не быть, Господь может не дать им еще шанса.

В твоих словах, в твоих вопросах

К живому сердцу мы идем…[12]

Это не он, это там, внутри него — кто-то смотрел с нежностью на то, как она задумчиво накручивает на палец выбившуюся прядь золотистых волос, и — немного наклоняется, пытаясь понять, как у него получилось добиться такого живого взгляда, смотрит с прищуром, а ему хочется, чтобы она обернулась и вот так, внимательно посмотрела на него — и она оборачивается… Она смотрит удивленно, и ее губы что-то шепчут едва слышно.

Все, что говорит Марина, доносится издалека, гораздо яснее ему слышится то, что шепчут ее губы: «Как странно, как все странно», и ему начинает казаться, что это — он сам думает, как все странно и как — хорошо. Странное состояние. Ощущение того, что ты на границе двух совершенно разных миров.

— Сашка, я сама Димку найти сегодня не могу, и он тебя, кстати, все спрашивал, а сейчас — мне надо бежать, я вон Лике даже оставила для него сверток… Тебе как, можно теперь звонить? Ты не уедешь?

— Нет. — Он вернулся. Он даже позволил Марине чмокнуть себя в щеку.

— Ну и славно, я тебе вечерком позвоню…

А девушка с чудесным именем все стояла, прижимая к груди какой-то сверток, и — смотрела на икону.

А потом она побледнела. Она пошатнулась, еще сильнее прижимая к себе сверток, и наверняка бы упала, не подхвати он ее.

Ему показалось, что она без сознания — губы ее шевелились, и он пытался понять, что она говорит, потом — очень осторожно вынул из ее рук сверток, достаточно тяжелый, положил — она встрепенулась, распахнула глаза, и он подумал — кажется, очнулась…

— Спасибо, — прошептала она. — Вам не везет. Вы… наверное, теперь будете думать, что я немного… не в себе. И что я нездорова.

Он рассмеялся:

— Вовсе нет. Вот что вам явно надо побольше гулять и бывать на свежем воздухе — это да.

— Да она же не слушается, — вступила в разговор Людмила.

Она смотрела на Лику как-то напряженно, с оттенком удивления и странного неодобрения.

Странно смотрела — точно не она. Он знал Людмилу давно — так давно, что все ее тайные движения души, казалось, мог угадывать, и — никогда еще не видел вот такой тяжести, холода, враждебности в глазах — ни к кому.

И в комнате стало словно темнее, сумрачнее, он невольно, неосознанно встал между ними, закрыл Лику от этого взгляда, как будто — взгляд мог убить…

И Людмила точно очнулась. Вернулась к себе прежней — улыбнулась, пробормотала:

— Нам всем надо бывать на свежем воздухе. Как можно чаще.

Девочка. Маленькая девочка, она идет по деревенской улице — вдруг останавливается, задирает высоко голову, смотрит в небо — и неожиданно улыбается, так широко, так радостно, что Лика хочет улыбнуться в ответ. Но — она не может. Что-то не так.

Нет, это самая обычная улица. Самая обычная. Где-то мычит корова. Лает собака. По дорожке с важной и торжественной неспешностью шествуют гуси. Девочка очень славная — у нее живые, любопытные глаза и милое лицо. Ей не больше семи лет.

Она идет дальше, вдруг останавливается, присаживается на корточки — наклоняется и — звонко смеется. Она увидела маленького лягушонка. Наблюдает за ним с интересом, но — наверное, он испугался, она встает, смотрит в сторону небольшого, заросшего пруда…

И — идет дальше. Чем она ближе подходит к дому — тем Лике тяжелее дышать. Теперь она видит — за девочкой движется тень. И эта тень растет, чем ближе девочка к дому — тем больше тень, теперь Лике начинает казаться, что она — вокруг, эта чертова тень, и дышать так тяжело, как будто в легких — дым, она хочет вырваться, а тень словно заполняет все окружающее Лику пространство — она повсюду, она везде, еще одно мгновение — и она будет в самой Лике.

А еще она слышала шепот, тихий, вкрадчивый, едва слышный, но проникающий в сознание: «Он в тебе, в тебе, в тебе — бес, в тебе тень, в тебе…»

В какой-то момент это прекратилось. Внезапно — так же, как и появилось. Дыхание стало снова свободным. Она даже не успела понять — что это было.

Когда она положила Маринин сверток на стол? Или — когда он загородил ее?

И шепот она слышала — отголоском, все еще держала его краешком сознания. «Он в тебе».

Она подняла глаза. Людмила смотрела на нее с сочувствием, и ей отчего-то это сочувствие было неприятным.

Она схватилась за Сашину руку — он не убрал ее, даже сжал осторожно ее пальчики.

— Пожалуйста, — попросила она тихо. — Давайте выйдем. На… воздух…

Когда шли по коридору, где висели его картины, он нахмурился. Ему почему-то всегда было неуютно и стыдно, что его работы удостоены такой чести. Он никогда не считал себя талантливым. Более того — ему казалось всегда, что его кисть вялая и безжизненная, и — если выбирают именно его, то это исключительно из-за прадеда, человека известного в среде музейщиков. И от этого было еще гаже, хотя Саше хотелось втайне, чтобы его работы увидели, — но он и признаваться в этом себе стыдился.

Поэтому он сейчас старался не смотреть по сторонам — рядом с Ликой (нет, с ГЛИКЕРИЕЙ) чувство стыда было непереносимым, и в то же время — ему так хотелось узнать, как она к его творчеству относится. Особенно — к монастырским руинам.

Они как раз поравнялись с этой картиной, и — Лика вдруг резко отвернулась, зажмурилась…

— Вам… не нравится? — спросил он, чувствуя, как обрывается что-то внутри.

Она замотала головой:

— Нет, это моя любимая картина, правда-правда, только… Сегодня я все как-то воспринимаю странно. Сегодня что-то со мной не так.

Она хотела что-то еще сказать, но — не стала, просто посмотрела туда, где закатное солнце освещало разрушенные стены, и тихонечко, с облегчением, вздохнула.

— Ну, вот, кажется, это все кончилось, — прошептала она. — Знаете, у меня просто… совершенно разнузданное воображение, как говорит моя мама. Я что-нибудь придумываю, и так убедительно, что начинаю сама себе верить.

Он хотел ее спросить, что же она себе напридумывала, — ему было интересно по-настоящему, но — он побоялся. А вдруг то, что она придумывала, совпадет с тем, что он видел тогда, в тот черный для него день, в самый первый черный день, в череде других, ведущих его к Беде?