Читать книгу "Точка невозврата - Полина Дашкова"

В эмигрантских кругах, с подачи Троцкого, принято было считать, что официальная советская историография замалчивала ранний период жизни Кобы с 1901 по 1913 год, чтобы скрыть незначительность, мизерность его роли в революционной борьбе. На самом деле Коба на многих производил впечатление серого ничтожества. Он скрывал знание иностранных языков, скрывал, что отлично образован и много читает. Всю жизнь только и делал, что придавал лицу подобающее выражение. Это прием хищников – притвориться слабым, даже мертвым, чтобы жертва потеряла бдительность и приблизилась.

Никому этот мрачный неопрятный тип не нравился, он резко выделялся на общем большевистском фоне. Это потом в нем обнаружился необъяснимый магнетизм, особенное, неодолимое обаяние, внутренняя мощь, гипнотизирующий взгляд. А тогда знавшие его использовали эпитеты «жалкий, маленький, мрачный, скользкий, хамоватый, непромытый». Брезгливому осторожному Ленину он тоже не мог нравиться. Почему же Ленин так старательно выдвигал Кобу?

Предлагается несколько вариантов понятных и логичных ответов.

Коба руководил «эксами», добывал деньги, за это Ленин его ценил.

Коба смотрел в рот Ленину, льстил ему, подражал во всем, а Владимир Ильич на лесть был падок.

Но первый вариант таит в себе странное противоречие. Кто кого содержал? Коба партию или партия Кобу? Возможно, работала такая схема: Коба добывал деньги, отдавал Ленину все до копейки, а Ленин оплачивал поездки и побеги Кобы. Однако сегодня достоверно известно, что «эксы» оказались не таким уж прибыльным делом, к тому же быстро закончились; к тому же главным героем-грабителем был все-таки не Коба, а Камо; к тому же основные партийные средства текли из иных источников. Добытчиками были инженер Леонид Красин, актриса Мария Андреева, писатель Максим Горький, потом немцы начали давать. В любом случае, после 1913-го Коба стал вовсе неплатежеспособен, разве что мог прислать пойманного на рыбалке осетра или подстреленного на охоте зайца, да и то вряд ли. Слишком далеко, все бы стухло по дороге.

В июле 1915-го Ленин спрашивал в письме к Зиновьеву: «Вы помните фамилию Кобы?» Примерно тогда же писал большевику В.А. Карпинскому в Женеву: «Сделайте мне большое одолжение, узнайте у Степко, или Михи, или кого-нибудь фамилию Кобы. Иосиф Джу...? Мы забыли».

Если бы тогда, в 1915-м, прозорливец Владимир Ильич мог заглянуть в близкое будущее и увидеть, кем станет этот «Иосиф Джу...»!

* * *

– Передохни, – сказал Агапкин и похлопал по синей обивке дивана, приглашая сесть рядом.

Я опустилась на диван. От Федора Федоровича приятно пахло мылом, утюгом, чебрецом и ромашкой. От Васи, крепко уснувшего на коврике, пахло теплой шерстью, тополиными почками, молоком и печеньем. Это были запахи чистенькой, уютной, доброжелательной старости, человеческой и собачьей.

– Ты устаешь и нервничаешь потому, что постоянно отвлекаешься, – заметил Агапкин. – Тебя тошнит от Кобы, верно?

Мне нечего было возразить да и не хотелось. Федор Федорович смотрел на меня ласково, сочувственно.

– Видишь, сколько узлов, ответвлений, петель, – сказал он тихо, – ты не успокоишься, пока не распутаешь. Но чтобы распутать, ты должна расстаться с очередной иллюзией. Тебе кажется, что люди, которые сегодня продолжают поклоняться большевикам и Сталину, чего то не знают и если им рассказать правду, они изменят свои убеждения.

Я почувствовала, что краснею. Да, у меня была такая дурацкая иллюзия, и я никак не могла с ней расстаться, хотя отлично понимала, что поклонение злу так же иррационально и бессмысленно, как само зло.

Среди поклонников попадаются вполне приличные, даже милые люди, университетские профессора, историки. Но надо отдавать себе отчет, что они боготворят Сталина не по неведению, а по глубокой, затаенной душевной склонности к насилию и лжи. Он нравится им такой, потому что они такие. И сколько ни открывай новых фактов, сколько ни доказывай, что отправлять на смерть миллионы ни в чем не повинных людей – это зло, они не услышат, продолжат искренне считать зло – добром, ложь – правдой, беспощадного убийцу – политическим гением, спасителем России.

– «Картина паранойи характеризуется постепенным, основанным на внутренних причинах, развитием постоянной, непоколебимой бредовой системы, которая идет параллельно с полной сохранностью, ясностью и порядком в мышлении, воле и действии.

Случается, что параноик не только внушает веру в свои бредовые идеи другим лицам, но до того их заражает, что те иногда самостоятельно развивают бред дальше или же слепо не замечают противоречий с действительностью. У них появляются такие же обманы памяти, иллюзии, галлюцинации. Такие случаи называют индуцированным помешательством».

Агапкин держал в руках репринтное издание «Руководства по психиатрии» Блейлера и зачитывал вслух подчеркнутые абзацы из раздела «Паранойя».

– Значит, это все-таки психическое заболевание? – спросила я.

– Если бы все было так просто... – Он вздохнул и отложил книгу. – Добросовестный психиатр не возьмется провести границу, за которой кончается нормальная глупость и начинается болезненное помешательство. Но одно я знаю точно: ни у Ленина, ни у Сталина паранойи не было.

– Но как же пресловутый фанатизм? Как же идеи Маркса, мировая революция, построение социализма? Разве это не есть та самая «бредовая система», которая свойственна паранойе? – пролепетала я неуверенно и опять покраснела.

– Мировую революцию придумал пройдоха Парвус, это, надеюсь, ты помнишь, – сурово ответил Агапкин. – Что касается учения Маркса, это только едкая, злобная критика современного ему порядка. У Маркса никаких определенных рецептов нет, марксизм – надувательство. Людям нравится читать и слушать о том, что мир, в котором они живут, устроен несправедливо. Если придать этому научную форму, получается здорово! «Капитал» Маркса – это толстый, нудный, научно изложенный концентрат претензий к жизни вообще и к государственному устройству в частности множества обиженных людей.

Я не могла не согласиться. Мне приходилось читать «Капитал», сдавать экзамены по марксизму.

– Вот теперь послушай.

Вместо «Психиатрии» у Агапкина в руках появился том Ленина. Куда делось «Руководство» Блейлера, я заметить не успела. Федор Федорович стал читать. Голос его зазвучал громко, резко, и кажется, он даже слегка картавил.

– «Все общество будет одной конторой и одной фабрикой. При социализме все будут управлять по очереди и быстро привыкнут к тому, чтобы никто не управлял. У нас есть чудесное средство, которым ни одно капиталистическое общество никогда не располагало – привлечение трудящихся, привлечение бедноты к повседневной работе управления государством. У нас не будет полиции, не будет военной касты, у нас нет иного аппарата, кроме сознательного объединения рабочих».

Федор Федорович хмуро взглянул на меня и произнес своим нормальным голосом, без картавости: